Шмитт описывает главную угрозу миру через учение о справедливой войне (Lehre des gerechten Krieges), которое он фундаментально анализирует на примере средневекового порядка, Republica Christiana. В рамках Европейского международного права, Jus Publicum Europaeum, это учение утратило свое влияние (все суверенные государства Европы были равными противниками), но после Первой мировой войны это учение получила новый импульс — как современная доктрина о справедливой войне. Переход от недискриминационной межгосударственной войны, которая преобладала в Европе до 1914 года, к новой дискриминационной войне, основанной на криминализации противника в уголовном смысле, Шмитт характеризует как изменение смысла войны (Sinnwandel des Krieges). При этом он опирается на тщательное изучение Версальского мирного договора и многочисленных протоколов и проектов Лиги Наций 1918-1939 годов.
Первый импульс к изменению смысла войны, по мнению Шмитта, был дан в статье 227 Версальского договора, где поступок германского императора был квалифицирован как наказуемый и «намеренно вынесен в заголовок». Уже здесь предполагалась криминализация. Шмитт пишет: «В качестве обвинителей выступают все союзные и объединившиеся державы, а не только пять главных держав. При этом ничего не говорится о том, являются ли они таковыми каждая в отдельности или же выступает от имени одного лица. Основываясь на мирном договоре, они предъявляют бывшему кайзеру публичное обвинение. Он — единственный обвиняемый и в качестве такового назван по имени: бывший германский император Вильгельм II Гогенцоллерн. Кайзер остается единственным обвиняемым в этом международном преступлении нового типа даже после того, как рейхсканцлер Бетман-Гольвег в 1919 году публично заявил, что он берет на себя всю ответственность за все официальные действия кайзера, имевшие место в период его канцлерства (с 1914 по 1917 год). Ни один из обвинителей не принял во внимание это заявление конституционно ответственного рейхсканцлера. Обвинение в военном преступлении нового типа по-прежнему ограничилось персоной главы государства». (1)
Через персонификацию военного преступления державы-победительницы попытались отменить важнейший базовый принцип Jus Publicum Europaeum, согласно которому только государство, но не конкретный человек, может быть названо врагом и вследствие этого наказано. Шмитт замечает: «Тогда, в 1919 году, критика и выявление несостоятельности 227-й статьи не представляли собой какую-либо трудность ни с точки зрения прежнего европейского международного права, ни с точки зрения уголовного права. Международная юрисдикция одного государства над другим признанным государством или над признанным главой другого государства была неизвестна европейскому международному праву. … Согласно господствовавшей точке зрения единственным правовым субъектом международного права, в том числе и при международно-правовом преступлении, являлось лишь государство как таковое. Таким образом, международно-правовое преступление отнюдь не представляло собой преступления в уголовном смысле по образцу внутригосударственного уголовного права. Война со всей определенностью понималась как отношения одного государства с другим государством, а не как отношения между индивидами или группами. В соответствии с принципами международного права она велась не отдельными людьми, в том числе и не лично главой государства, а государством как таковым. Враг представлял собой justus hostis, то есть отнюдь не рассматривался как преступник. Что же касается состава нового преступления, то статья 227 оставляла его в высшей степени неопределенным». В результате карательная мера в отношении Вильгельма II была «неопределенной и оставлена полностью на усмотрение судьи». Следствием такой неопределенности стал тот факт, что канцлер Германии так и не предстал «перед международным трибуналом в качестве международного преступника». (2)
Таким образом, первая попытка персонально осудить человека в преступлении стала неудачным прецедентом нового международного права. Но впоследствии, особенно после окончания Второй мировой войны, персонификация военного преступления стала характерной чертой международного судебного процесса. Можно, конечно, дискутировать о том, справедливо или несправедливо было на Нюрнбергском процессе 1945-1946 годов наказывать не только главу государства Гитлера, но и высшее руководство нацистского режима, а также возлагать ответственность за военные преступления на весь немецкий народ. Но такая персонификация военного преступления в любом случае оставляла без внимания важнейшие вопросы войны, такие, например, как причина войны и соучастие в войне. Например, в Нюрнберге не обсуждались такие вопросы, как активное участие американских компаний в восстановлении немецкой военной машины и роль Мюнхенского соглашения 1938 года в эскалации войны. Фашизм был осужден, но без попыток хотя бы обсудить истинные корни его происхождения.
Слепота международного суда, спрятанная за политико-моральными очками, продолжается и по сей день. Об этом свидетельствует не только одностороннее осуждение Международным трибуналом в 1999 году президента Югославии Милошевича как преступника против человечности, но и нынешние попытки возложить на Путина и Россию единоличную ответственность за кризис на Украине. Активная милитаризация киевского режима и упорное неприятие Западом пропаганды фашизма на Украине возвращает нас к известному парадоксу Гегеля, который гласит: история учит только тому, что она ничему не учит.
Шмитт описывает истоки изменения смысла войны. Именно американские делегаты, напоминает он, призывали наказывать глав государств как моральных преступников против человечества. Чтобы показать значение такого изменения смысла войны, Шмитт приводит «типично американскую точку зрения», которая возникла из проекта в контексте подготовки Версальского договора и «называет войну августа 1914 года несправедливой и агрессивной войной». В декларации говорится о войне, «которая по своим масштабам, бессмысленному уничтожению человеческой жизни и имущества, в силу неумолимой жестокости и непереносимых страданий превосходит все войны современности». Виновники такой позорной войны (это ключевой момент заявления) «не должны войти в историю незаклейменными». То есть они должны быть «поставлены перед судом мирового общественного мнения, чтобы понести наказание, вынесенное человечеством в отношении лиц, совершивших величайшее преступление против мира». (3)
Уже в этой декларации, по мнению Шмитта, выражен сознательный отход от прежней концепции войны в рамках существовавшего тогда международного права. Он пишет: «Основополагающая идея межгосударственного европейского международного права, учение о justus hostis, было разрушено». Но, подчеркивает Шмитт, вначале речь шла «не об общей криминализации агрессивной войны, а лишь о моральном преступлении против человечества, которое совершают главы центральных держав и никто другой». Даже президент Вильсон, по мнению Шмитта, считавшийся сторонником доктрины справедливой войны, был далек от общей криминализации агрессора. В своей речи от 26 октября 1918 года он, в частности, сказал: «Война была вызвана не каким-нибудь отдельным фактом, но в конечном счете тяжесть вины за войну лежит на всем европейском сообществе». Германская делегация также выразила свой протест в связи с обвинением ее в том, что она является единственным виновником войны. (4)
Подмена коллективной вины объявлением конкретного военного преступника (по моральным, политическим или иным причинам) стала следующим шагом к изменению смысла войны. Этот поворотный момент зафиксирован в статье 231 Версальского договора о вине за войну, которая, по мнению Шмитта, касается вопроса о том, вели ли европейские державы «несправедливую агрессивную войну и поэтому должны нести неограниченную ответственность за все убытки», или же только Германия несет ответственность за войну и должна выплачивать репарации. Державы-победительницы, Франция и Англия, пытались, естественно, сделать немцев единственными виновниками войны, считая, «что война Германии была несправедливой и агрессивной». (5)
Об общей вине в Первой мировой войне речь уже не велась. Это был прецедент, когда равенство суверенных государств было заменено авторитетом держав-победительниц в качестве формального ориентира для определения того, что является справедливой войной. Можно сказать, что авторитет держав-победительниц взял на себя роль средневекового авторитета церкви и стал новой институциональной субстанцией современной доктрины о справедливой войне. Это была новая тенденция в вопросах войны: уже не «Законы войны», которые до 1914 года не знали дискриминации противника, а державы-победительницы, согласно своему новому статус-кво и своим политико-моральным представлениям, стали решать, кто виноват в развязывании войны и кто является военным преступником. Не судебная власть, а политика и мораль выступают теперь в качестве арбитров в вопросах войны.
После украинского кризиса 2014 года такая тенденция стала более чем очевидной. Сверхдержава Америка вместе со своими союзниками не проявляет желания разделить ответственность за катастрофические изменения в мире: во всех проблемах, конфликтах и даже катастрофах виновата путинская Россия и лично президент России Путин. Следом идут автократы всех мастей, которые угрожают западной либеральной демократии.
Наибольший вклад в изменение смысла войны, по мнению Шмитта, внесли Соединенные Штаты Америки с их попыткой отменить войну как таковую: чисто в американской традиции запрета войны (outlawry of war), которая объявляет вне закона и осуждает все войны как таковые и возводит американский континент, в отличие от разоренной войнами Европы, в идеал свободы и мира. Таким образом, американское объявление войны вне закона, ее отмена, должны были стать новой международно-правовой конструкцией нового мирового порядка, провозглашенного президентом США В. Вильсоном на Парижской мирной конференции в 1919 году. Фактически это была новая американская модель мира, соответствующая новому статус-кво Америки как растущей экономической мировой державы, призванная заменить старую систему сдерживания войны в рамках Jus Publicum Europaeum на запрет войны как таковой. Но этот процесс не был простым.
По мнению Шмитта, в период с 1920 по 1924 год предпринимались многочисленные попытки и предложения, направленные на то, чтобы «в Лиге Наций укрепить систему сдерживания войн». Но делегатам Лиги Наций так и не удалось прийти к единому мнению о том, что является агрессией, агрессивной войной и, тем более, что является международным преступлением. Для юриста континентально-европейского типа мышления, поясняет Шмитт, «было само собой разумеющимся, что одно только использование слова «преступление» еще отнюдь не означает введения в международное право понятия уголовного преступления, … пока четко не определено и не описано, что представляет собой состав преступления, преступник, наказание и суд». Однако американцы смотрели на это иначе. Шмитт пишет: «Можно предположить, что широкое общественное мнение в Соединенных Штатах Америки воспринимали слова об объявлении войны вне закона (outlawry) и о войне как преступление (crime) как достаточное основание для того, чтобы объявить войну уголовным преступлением, причем в том смысле, что лица, ответственные за развязывание войны, без лишних слов могли быть подвергнуты уголовному преследованию». (6)
В Женевском протоколе от 2 октября 1924 года действительно есть фраза, «что агрессивная война является международным преступлением». Но ни один проект протокола, по мнению Шмитта, не стал совершенным. Да и Женевский протокол так и не вступил в силу: он не был принят из-за сопротивления Великобритании, которая считала, что формальное, на бумаге, обозначение агрессора не позволяет определить, служат ли те или иные военные акции лишь целям обороны или нет. Шмитт опирается на заявление английского правительства, сделанное сэром Остеном Чемберленом 12 марта 1925 года перед Советом Лиги Наций. В этом заявлении, в частности, говорится, «что такое формальное определения нападения и агрессора не ускоряют, а скорее препятствуют решению главной проблемы, а именно определения причины войны, а также проблемы разоружения». (7)
Но американцы придерживались другой точки зрения. Шмитт пишет: «В ходе дискуссий на Парижской конференции именно американские делегаты наиболее категорично называли агрессивную войну несправедливостью». Особую известность при подготовке Женевского протокола 1924 года получил так называемый «Проект Шотвелла» — по имени представителя американской делегации Джеймса Т. Шотвелла. Этот проект был озаглавлен как «Outlawry of Aggressive War» и объявлял агрессивную войну (aggressive war) преступлением. Впрочем, американские делегаты рассматривали в то время в качестве возможного преступника лишь государство, а санкции в качестве наказания «носили не уголовный, а в основном экономический характер». (8)
Шмитт описывает такой конфликт между европейским и американским способами мышления как противоречие между методами континентальных европейских юристов по сдерживанию войн и идеями американского общественного мнения, «как только речь заходила о проблеме отмены войны». Это глубокое противоречие, по убеждению Шмитта, «можно было разрешить, лишь выяснив юридический вопрос о подлинном составе нового международного преступления». Это означает, что при всех попытках объявить войну вне закона следует уточнить, о чем идет речь: о преступлениях в ходе войны, о преступлениях агрессии, о преступлениях агрессивной войны или, наконец, о преступлениях несправедливой войны? По мнению Шмитта, это, очевидно, совершенно разные преступления с совершенно разными факторами.
Здесь особенно важно различие между актом агрессии и агрессивной войной. По мнению Шмитта, такое различие лишь на первый взгляд кажется искусственным и формальным. Он пишет: «Любая война, в том числе и агрессивная, как правило, является вторичным делом — это уже обоюдная борьба. Агрессия же, напротив, есть односторонний акт. Вопрос о правомерности или неправомерности войны, в том числе и агрессивной, — это совершенно другой вопрос, нежели вопрос о правомерности или неправомерности акта агрессии, который может привести к войне, а может и не привести, то есть быть своевременно остановлен. Наступление и оборона — это не абсолютные моральные понятия, а зависящие от конкретной ситуации процессы». (9)
Это означает, что объявление агрессивной войны преступлением существенно отличается от реакции на акт агрессии, при котором, например, был произведен первый выстрел. В первом случае остаются невыясненными авторы, исполнители и виновники войны, в то время как во втором случае сохраняется надежда на сдерживание надвигающейся агрессивной войны. «Ограничение акта агрессии, — подчеркивает Шмитт, — целесообразно и даже необходимо именно для того, чтобы избежать трудного вопроса о justa causa, то есть вопроса о справедливости войны и о вине в ней. … Внешний и формальный характер такого метода нужен для того, чтобы как можно быстрее остановить акт агрессии и дальнейшее применение силы, тем самым избегая развязывания самой войны». (10)
Правовая специфика акта агрессии в отличие от агрессивной войны, по мнению Шмитта, была в то время известна и юристам, и дипломатам, «но столь же была неизвестна и чужда общественному мнению широких слоев населения». Поэтому Шмитту представляется необходимым напомнить о практическом значении такого различия между агрессией и агрессивной войной: в таком различии «обнаруживается глубокое противоречие между чисто юридическим и чисто моральным образом мышления». Одним из первых, кто предложил мирное урегулирование всех подобных международных споров, был лорд Роберт Сесил, президент Лиги Наций с 1923 года. Он был автором важного проекта так называемого договора о гарантиях 1923 года, в котором была изложена «необходимость быстрого и простого определения агрессора». Шмитт пишет: «Агрессор признается таковым в результате голосования на совете Женевской лиги квалифицированным большинством в три четверти. Согласно предложенного договора о гарантиях агрессором признается то государство, которое с заранее обдуманными намерениями нарушает территориальную целостность другого государства». (11)
Шмитт комментирует: «Юрист легко поймет, что такое точное определение агрессии полностью и сознательно отдаляется от вопроса о справедливой войне». Преступление, связанное с первым выстрелом, все же отличается от преступления, связанное с развязыванием войны. Но даже агрессивная война, которая, как считают американцы, должна быть объявлена вне закона, является, по мнению Шмитта, чем-то иным, чем несправедливая война. Он пишет. «Если война как таковая должна быть запрещена, то, естественно, в этом случае имеется в виду лишь несправедливая война. Запрет агрессивной войны — это не просто частный случай запрета несправедливой войны. Ведь существуют и справедливые агрессивные войны, что всегда подчеркивало традиционное учение о справедливой войне. В частности, всегда сохраняется право на самооборону, а вместе с ним и право выбирать необходимые средства самообороны, причем в этом смысле уместным может быть старый тезис о том, что лучшая оборона — это нападение. Вопрос о справедливости войны не может быть оторван от вопроса о justa causa, то есть от вопроса о причинах войны и всей внешнеполитической ситуации». (12)
Другими словами, в логике запрета войны нет места вопросу о причинах войны. С тех пор искажение, фальсификация или просто замалчивание предыстории и причин войны стало основой современной доктрины справедливой войны. После распада Советского Союза, когда борьба двух великих идеологий — либерализма и коммунизма — утратила силу быть причиной всех мировых конфликтов, такая тенденция особенно заметна. Кто сегодня может позволить себе говорить или тем более дискутировать о причинах войн и конфликтов в Югославии, на Кавказе, на Украине или на Ближнем Востоке? Возмущение политического истеблишмента ему будет гарантировано.
По мнению Шмитта, Женевский протокол 1924 года потерпел неудачу именно потому, что «он не ответил и даже не собирался отвечать на внутренние взаимосвязи вопроса о справедливой войне». Он пишет: «Впечатление, которое эта неудача произвела на европейские народы и правительства, а именно впечатление, вызванное декларацией английского правительства от 12 марта 1924 года, было чрезвычайно сильным. Оно помешало тому, чтобы в Европе смогла укрепиться правовая уверенность в появлении нового типа международного преступления. Однако американские инициаторы не были смущены этой неудачей и в 1928 году в пакте Келлога добились формального осуждения, condemnation, войны как средства своей национальной политики». (13)
В пакте Келлога Соединенные Штаты Америки, «преодолевая различие между Западным и Восточным полушариями, стали претендовать уже на то, чтобы решать вопрос о правильности и неправильности территориальных изменений на всей планете». В силу других доктрин Америка стала признавать только те правительства, которые являлись законными в смысле демократической конституции. То, что может быть демократическим или законным, конечно же, «определялось, интерпретировалось и санкционировалось» самим американским правительством. Это был «смертельный приговор политики изоляции и нейтралитета» Соединенных Штатов Америки, переход Америки от самоизоляции к мировой интервенции. (14)
О значении пакта Келлога Шмитт пишет: «С заключением пакта Келлога изменилась и вся международно-правовая картина мира. Это важнее, чем любая содержащаяся в этом пакте отдельная норма или формулировка, важнее, чем любое истолкование выносимого им приговора войне (to condemn the war), важнее, чем интерпретация присутствующих в нем ясно выраженных и негласных оговорок. Теперь на передний план выдвинулось Западное полушарие и именно оно стало определять процесс дальнейшего изменения смысла войны. Все попытки согласовать приговор войне, выносимый пактом Келлога, с уставом Женевской лиги и с Женевским протоколом к успеху не привели. В то же самое время процесс изменения смысла войны стал определяться и Востоком: в этот процесс включился Советский Союз. На конференции по разоружению и в ходе подписания Лондонских конвенций в июле 1933 года уже именно он задавал тон в вопросе об определении понятий агрессии и агрессора. Таким образом, силы, исходившие с Запада и с Востока и перевернувшие понятие войны Европейского международного права, начали двигаться навстречу друг другу, все меньше и меньше обращая внимание на потерявшие способность самостоятельно обеспечивать собственную безопасность европейские государства. Наконец, Восток и Запад сошлись в Лондонском статуте от 8 августа 1945 года, на мгновение слившись в нем воедино. С этого момента процесс криминализации войны пошел своим чередом». (15)
Лондонский статут, как известно, заложил правовую основу и процессуальные нормы Международного и Американского военных трибуналов, которые были созданы для проведения Нюрнбергского процесса. Важнейшие симптомы изменения смысла войны, приведшие к криминализации войны после Первой мировой войны, присутствовали и в Нюрнберге: персонификация военного преступления, игнорирование принципа коллективной вины, отсутствие четкого определения агрессора и агрессивной войны, отсутствие озабоченностей, связанных с правом держав-победительниц решать, что является справедливым или несправедливым в войне.
Теперь можно обобщить формулу криминализации войны. В основе этой формулы лежит американский идеал отмены войны, что делает саму войну преступлением в уголовном смысле этого слова. Второе место в этой формуле занимает дискриминация противника во имя справедливой войны. «Конечно, отмечает Шмитт, в понятии о справедливости войне, если оно основывается на идее justa causa, всегда есть скрытое зерно дискриминации противника и тем самым ликвидации войны как правового института. В таком случае война быстро становится не более чем карательной акцией, приобретает карательный характер, а многие серьезные сомнения по поводу справедливости войны очень быстро забываются. Враг становится просто преступником, а все остальное, а именно лишение противника какого бы то ни было правового статуса и всякого рода противоправные действия в его отношении, например, разбой и мародерство, происходит как бы само собой. Тем самым уничтожается идея justus hostis, которая лежит в основе понятия о враге». (16)
Отмена войны через дискриминацию противника здесь очевидна. Шмитт пишет об этом так: «В современном дискриминационном понимании войны различие между правильным и неправильным ведением войны служит именно для того, чтобы к врагу относились уже не как к justus hostis, а как к уголовному преступнику. В результате война перестает быть частью международного права, даже если убийства, грабежи и разрушения ни в коем случае не прекращаются, а только увеличиваются за счет новых, современных средств уничтожения. Если одна враждующая сторона превращает войну в карательное действие в смысле современного уголовного права, то противник с другой стороны уже не может быть justus hostis. Против него ведется уже не война и тем более не война в форме борьбы против пирата, который не является врагом в смысле европейского международного права. Противник совершил преступление в уголовном смысле, преступление агрессии, «le crime de l`attaque», поэтому действия против него — это уже не война наподобие действий полиции против бандита; это просто исполнение приговора и, наконец, при современном переходе уголовного права в борьбу против беспорядков, лишь мероприятие по борьбе с нарушителем общественного порядка, которого необходимо обезвредить всеми доступными средствами, включая современные технологии и полицейские акции. Война отменяется, но только потому, что враги морально и юридически больше не признают друг друга равными противниками». (17)
Уже тогда, после Второй мировой войны, под впечатлением англо-американских бомбардировок немецких городов, Шмитт увидел в трансформации межгосударственной войны в современную справедливую войну глобальную угрозу миру во всем мире. Любая война, и даже справедливая война, подчеркивает Шмитт, зависит от оружия. Техническое развитие средств уничтожения в корне меняет характер войны. Шмитт показывает это на примере военно-воздушных сил. Война в воздухе носит истребительный характер, поскольку воздушные бомбардировки «несут в себе смысл истребления». (18)
Таким образом, современные войны находятся под сильным влиянием технического развития оружия дальнего действия и в принципе являются войнами на уничтожение. В XXI веке это становится основным вопросом войны: сегодня современное оружие уничтожения, безусловно, включает в себя не только бомбардировщики или низколетящие самолеты, о которых пишет Шмитт, но и беспилотники, ракеты и системы, способные запускать и уничтожать эти ракеты и беспилотники. Такие средства поражения еще больше подчеркивают изменение смысла войны, начавшегося с появлением воздушных войн.
Таким образом, эти две проблемы — техническая война и справедливая война — являются важнейшими вопросами мира во всем мире. В войне у каждой из сторон, подчеркивает Шмитт, есть определенный шанс на победу. «Если такая возможность исчезает, то противник становится лишь объектом для применения средств принуждения». Теперь Шмитт формулирует реальную проблему современной справедливой войны: «Победитель считает свое превосходство в вооружении доказательством наличия у него justa causa и объявляет врага преступником, поскольку понятие justus hostis уже не может быть реализовано. Дискриминация врага, превращающая его в преступника, и одновременная апелляция к justa causa идут рука об руку с повышением эффективности средств уничтожения и делокализацией театра военных действий. Повышение эффективности технических средств уничтожения открывает дверь для столь же уничтожающей по отношению к противнику правовой и моральной дискриминации». (19)
В период Холодной войны между двумя сверхдержавами существовало ядерное и военное равновесие, которое не позволяло криминализировать противника. Две сверхдержавы, США и Советский Союз, должны были воспринимать друг друга как justus hostis, то есть как справедливые враги. Они считались признанными и равноправными державами во всех международных организациях. Тем самым в идеологическом противостоянии решался вопрос о justa causa, то есть о причине войны: авторитет обеих держав был достаточен для военного отстаивания собственных интересов. Войны не были отменены (Вьетнам, Афганистан и др.), но, начиная с Карибского кризиса 1962 года, они велись в рамках региональных или прокси-войн, без скатывания к разрушительной ядерной войне. Можно сказать, что современное учение о справедливой войне в условиях биполярного мироустройства после Ялтинской конференции 1945 года утратило свое влияние.
Но после распада СССР Соединенным Штаты Америки, как победителям в Холодной войне, было достаточно объявить любого противника преступником, чтобы не задумываться о проблеме вины и об учении о justus hostis. Это произошло именно с середины 1990-х годов, после расширения НАТО и полного игнорирования интересов безопасности России. Противник, а именно Российская Федерация, из субъекта мировой политики превратилась в объект принудительных мероприятий. Чем больше США получали техническое превосходство над ослабленной Россией, прежде всего в современных средствах поражения, тем больше у них возникал соблазн дискриминировать Россию как врага — юридически, морально или каким-либо иным образом. Все карательные акции против России теперь приобретали статус справедливой войны.
«В справедливой войне справедливой стороне позволено использовать любые средства» — гласит христианское теологическое учение о справедливой войне. Шмитт показывает, к каким результатам может привести такой дух справедливой войны: «Превращение сегодня войны в полицейскую акцию против нарушителей спокойствия, преступников и вредителей, способствует оправданию методов «полицейской бомбардировки». В результате приходится загонять дискриминированного оппонента в бездну». (20)
Здесь становится заметным переход от справедливой войны к тотальной. Стремительно растущая русофобия и личная дискриминация Президента РФ Путина служат тому, чтобы противника окончательно дискредитировать и в конечном счете скинуть его в пропасть небытия. Риски возможного перехода от справедливой к тотальной войне резко возрастают, если иметь в виду, что, «в справедливой войне справедливой стороне позволено использовать любые средства». В противостоянии двух ядерных держав, Америки и России, которые сегодня вновь находятся в равных условиях, это означало бы ядерную войну на уничтожение.
Не случайно Шмитт заканчивает свою книгу о «Номосе Земли» предупреждением об опасности криминализации войны. Сегодня это самое главное препятствие на пути к миру во всем мире.
1. Schmitt, Carl: Der Nomos der Erde, S. 235-236.
2. Ebenda, S. 236-237.
3. Ebenda, S. 237, 239.
4. Ebenda, S. 239-240, 242-243.
5. Ebenda, S. 241, 243.
6. Ebenda, S. 245, 248.
7. Ebenda, S. 245-246, 254.
8. Ebenda, S. 246-247.
9. Ebenda, S. 248-249.
10. Ebenda, S. 247-249, 251.
11. Ebenda, S. 252.
12. Ebenda, S. 249-251.
13. Ebenda, S. 255.
14. Ebenda, S. 281-283.
15. Ebenda, S. 255.
16. Ebenda, S. 93.
17. Ebenda, S. 94-95.
18. Ebenda, S. 294.
19. Ebenda, S. 298.
20. Ebenda, S. 299.