«В конце концов Кант — философ и этик, но не юрист». Карл Шмитт.
Естественно, Лотару Броку было бы намного легче рассуждать о войне и мире, если бы он опирался не только на Иммануила Канта, но и на Карла Шмитта. В дискурсе о мире через право учение выдающегося немецкого философа права очень бы пригодилось. Но сегодня в Германии это практически исключено: на Шмитта здесь наложено политическое табу. Под опалу попало и его основательное изучение проблем войны и мира в фундаментальной работе «Номос земли» (1950). Очень жаль, поскольку немецкие исследователи сами себя лишают научного фундамента, способного значительно расширить границы дискуссии о войне и мире в наше турбулентное время.
Или все же научное наследие Шмитта настолько опасно для официальной науки, что его лучше держать под замком? О соперничестве разных подходов к изучению проблем войны и мира Брок говорит сам в своих размышлениях о войне и мире (2019). Ему был задан вопрос: «Благодаря HSFK и Университету Гете Франкфурт с самого начала стал важным центром исследований проблем мира. Есть ли что-то специфически «франкфуртское», т.е. вклад в науку, характерный для HSFK и Университета Гете?» Брок отвечает: «Франкфуртские исследования проблем мира получили большую пользу от дебатов с Франкфуртской школой. Хабермас, несомненно, ближе к ним (к исследованиям Университета во Франкфурту, зам. автора), чем Карл Шмитт. В международном сравнении я отношу их скорее к критическим, чем к либеральным исследованиям проблем мира. Но это всего лишь ярлыки, без которых лучше обойтись». (1) 2019
Франкфуртская школа, известная созданием «Критической теории», ее профессор Хабермас и Карл Шмитт, который включен в список одних из самых известных критиков либерализма, поставлены Броком в один ряд. Одновременно с этим Брок выражает надежду на то, что HSFK и Университет Гете, следуя немецкой традиции, все же не так далеко ушли в сторону либеральных исследований. Случайно ли такое противопоставление критической и либеральной школ? Видимо, для Брока это важно, поскольку поиск истины не всегда совпадает с усилиями ученых решить поставленную перед ними политическую задачу. На дворе у нас по-прежнему либеральная повестка дня, несмотря на то что «Конец истории» так и не наступил, а «цикл более чем столетнего опыта войн и связанных с ними надежд на мир», как заметил Брок, идет к концу. Чем занимаются сегодня немецкие исследователи проблем войны и мира: пытаются докопаться до истины или выполняют политический заказ власть имущих? Такой вопрос Брок наверняка задавал себе сам в 2004 году, наблюдая за растущей тенденцией «перехода от дискурса о мире через закон к дискурсу о порядке как имперском проекте». (2)
Говоря языком Шмитта, речь идет о «юридической науке в международном праве», которая разделена на два противоположных направления. Первое — это «философский естественно-правовой взгляд на мир», который опирается на чисто интеллектуальную основу и ведет «теоретически к нейтрально-гуманитарным ценностям, таким как «человечество» в целом и максима гражданственности». Само собой разумеется, что к этому направлению относится и Кант. Другое направление — это когда «практико-позитивистский метод работы делает юристов простыми помощниками государства, своего рода функцией по обеспечению законности, закрепленной в государственных договорах». Это так называемая позитивистская юриспруденция, к которой Шмитт относился с большим скептицизмом, поскольку она показывает беспомощность в преодолении серьезных проблем. Это лежит в основе позитивистского метода, который, в силу своей зависимости от воли государства, терпит неудачу перед лицом трудностей как в международном, так и в конституционном праве. (3)
Разве не в этом проблема современной немецкой юриспруденции, нашедшее свое отражение в размышлениях Брока о войне и мире?
Шмитт как юрист рассматривает кантовскую философию права с точки зрения тематики, связанной с понятием «справедливая война». Поводом для дискуссии Шмитта с Кантом послужило понятие «несправедливый враг», которое философ ввел в употребление в своих поисках вечного мира. Справедливый враг и справедливая война — это понятия, которые Шмитт подверг тщательному анализу, начиная со средневековой доктрины о справедливой войне, которая впервые в современной истории поставила вопрос о том, какая война является справедливой или несправедливой, до попыток американских юристов и политиков а начале 20-го века реанимировать это понятие, чтобы обосновать теперь уже имперские амбиции США на планетарную гегемонию.
Согласно Шмитту, два юридических понятия, justus hostis и justa causa, играют фундаментальную роль в объяснении того, какая война является справедливой, а какая нет. Justus hostis — это понятие о законно признанном враге, который отличается от преступников или от аборигенов в европейских колониях в эпоху колониализма. Способность признавать противника законным врагом является для Шмитта основой любого международного права. Вопрос состоит в том, кто на самом деле является законным или незаконным противником в войне, в то время как сама война имеет многочисленные формы: от гражданской и религиозной до мировой и прокси-войны. Законными или незаконными врагами могут быть комбатанты, разбойники, партизаны, сепаратисты или повстанцы, а также целые государства или варварские, нецивилизованные народы в целом, в зависимости от времени, типа войны или действующих международных правил.
Justa causa имеет дело с вопросом о причине войны, который требует объяснения многих других вопросов, возникающих в ходе каждой войны, в том числе таких, как: В чем заключается преступление? Кто является агрессором, а кто защитником? Кто является обвинителем, а кто обвиняемым? И т. д. Вопрос о причине войны рассматривался всегда с очень большим скепсисом: отличить агрессора от обороняющегося было и раньше практически невозможно, не говоря о сегодняшнем дне, когда любая провокация может стать причиной для объявления войны, по примеру нападения Германии на Польшу в сентябре 1939 года.
Учение о справедливой войне появилось под влиянием христианской религии в средневековой Европе, в Republica Christiana, и была призвана оправдать испанскую и португальскую колонизацию нехристианских народов. Сразу после открытия Америки Христофором Колумбом Папа Римский провел в Атлантическом океане условные линии, разделив сферы влияния испанцев и португальцев в Новом Свете, дав тем самым христианским князьям и европейским народам, на основании своего мандата, право заниматься на нехристианских территориях миссионерством и в ходе этой миссии оккупировать новые земли. При этом все христианские князья считались юридически признанными justus hostis, то есть справедливыми воинами, которым не надо было думать о причинах военных действий, о justa causa, поскольку все формальные вопросы о справедливости войны перенимала на себя римско-католическая церковь. Крестовые походы также являлись справедливыми и даже священными войнами.
По мнению Шмитта, Христианская республика была до-глобальной империей, то есть империй, не претендующей на мировое господство. Но она подготовила собственный правовой титул для перехода к первому международному праву глобального характера, а именно для межгосударственного Европейского международного права в период с 16-го по 20-й век, известного как Jus Publicum Europaeum. Оно отменило все средневековые юридические титулы Папы и Римского императора и разрешило вопросы justus hostis и justa causa совершенно иным образом: уровняв все европейские государства в своих правах.
Основой европейского права Jus Publicum Europaeum стало суверенное государство. Военные противники, являясь суверенными государствами, признавались европейским сообществом как justus hostis, то есть как равноправные враги, в отличие от мятежников, преступников и пиратов. Война превращалась в выяснение отношений между равноправными соперниками. Оба соперника, являясь justus hostis, противостояли друг другу на равных условиях. Справедливость войны определялся уже не авторитетом церкви, а равными правами суверенных государств. Другими словами, законность военных действий решалась не через вопрос о том, кто ее начал, то есть без выяснения причин военных действий, justa causa, а на основе того, что каждый противник являлся законно признанным суверенным государством, justus hostis, а значит, для него война в равной степени была справедливой. Война переставала быть преступлением, а слово «военное преступление» теряла свой криминальный смысл. Под военными преступлениями подразумевались только такие действия, которые нарушали уже принятые правила и нормы ведения войны, например, убийства и истязания военнопленных, разрушение жилищ и населённых пунктов без военной необходимости и так далее. Таким образом, война утрачивала свой карательный характер и тенденцию к дискриминации противника. Враг переставал быть кем-то, кого необходимо было уничтожить.
Для Шмитта европейское право Jus Publicum Europaeum было уникальным примером того, как государствам Европы удалось положить конец религиозным и гражданским войнам, разрушавших Европу во времена Средневековья, а также образец того, как при создании эффективных правовых инструментов можно сдерживать войны (Hegung den Kriegen). Шмитт говорит о системе равновесия (Gleichgewicht-System) между равноправными суверенными государствами, которая лежала в основе европейского права и способствовала мирному разрешению конфликтов на территории континентальной Европы. При этом речь шла не о пропаганде политики равновесия как таковой, а о всеобщем признании идеи равновесия как практической основы для сдерживания военных действий. Такое понимание роли баланса сил в международных отношениях было для Шмитта даже важнее, чем суверенитет или невмешательство во внутренние дела чужого государства.
К концу Первой мировой войны европейское международное право с его системой сдерживания войн распалось, а вместе с ним распалась и система равновесия. Через Версальский мирный договор Франция и Англия, являясь державами-победительницами, постарались сделать все, чтобы объявить побежденный Германский рейх единственным виновником войны. Принцип коллективной вины (Kollektivschuld) был заменен правом победителей решать, кто конкретно является военным преступником, независимо от причин войны и невзирая на широко распространенное мнение, что не только Германия, но и вся Европа должна нести вину за Первую мировую войну.
Таким образом, уже не равенство суверенных государств, что в Jus publicum Europaeum служило формальным ориентиром для определения того, что такое справедливая война, а авторитет держав-победительниц, по аналогии с авторитетом церкви в Republica Christiana, взял на себя право решать, что в войне считать справедливым и кто является военным преступником. Средневековое учение о справедливой войне вновь стало популярным, но теперь уже в новой, современной форме.
Период между Первой и Второй мировыми войнами Шмитт описывает как эпоху правового беспорядка и концентрируется на изучении перехода европейских войн Jus publicum Europaeum в новый — дискриминационный — тип войны, который разрушил важнейшие принципы сохранения мира в Европе, но так и не смог создать правовую систему, способную предотвратить новую мировую войну. Шмитт описывает этот процесс как изменение самой сути и смысла войны (Sinnwandel des Krieges). Наибольший вклад в изменение смысла войны, по мнению Шмитта, внесли Соединенные Штаты, с попыткой отменить войну как таковую (Abschaffung des Krieges), чисто в американской традиции outlawry of war, осуждающей и отрицающей любую войну. Как раз американские делегаты на Парижских конференциях требовали признания войны моральным преступлением против человечества.
Проводить свою политику в Лиге наций американцам помогали латиноамериканские страны. Они выступали на международной арене как независимые государства, но на деле были во многом зависимы от США. Речь идет о создании США так называемой гегемонистской системой равновесия (по терминологии Шмитта), в противовес европейской системой равновесия. Это привело, по мнению Шмитта, к современному типу интервенции, когда американское право на вмешательство обеспечивалось не столько военными базами, военным присутствием или другими формами насилия, как это было во времена Британской империей, сколько договорами и соглашениями с подконтрольными государствами. Так что можно было утверждать, что по отношению к таким государствам — чисто юридически — вмешательство вообще отсутствовало. Любая международная организация при такой гегемонистской системе равновесия — это вполне легитимный инструмент для расширения интервенции США как гегемона.
Изменение смысла войны после Первой мировой войны было не простым возвращением доктрины справедливой войны, а фундаментальным изменением в ведении войны. Средневековая доктрина еще признавала в нехристианских противниках законного врага, justus hostis, и не отменяла войну как таковую. Напротив, подчеркивает Шмитт, новая доктрина справедливой войны, взятая на вооружение странами-победительницами, стремилась дискриминировать противника, возлагая на него всю ответственность за разжигание войны.
Здесь становится понятной связь между попытками США отменить войну и ее криминализацией. Как отмечает Шмитт, в идее справедливой войны, когда речь идет о justa causa, всегда присутствует скрытое желание дискриминировать противника и вследствие этого устранить войну как правовой институт. Именно так и произошло, когда державы-победительницы в Первой мировой войне взяли на себя право решать, кто сделал первый выстрел и кто виноват в агрессии, не прояснив самые важные вопросы о справедливой войне, justus hostis и justa causa. Соблазн обвинить противника, то есть Германию, во всех грехах был слишком велик, чтобы им не воспользоваться. В современном дискриминационном понимании войны различие между правильным и неправильным ведением войны служит именно для того, чтобы к врагу относились уже не как к justus hostis, а как к уголовному преступнику. Действия против него — это уже не война, а лишь мероприятие по борьбе с нарушителем общественного порядка, которого необходимо обезвредить всеми доступными средствами, включая современные технологии и полицейские акции. Война отменяется, но только потому, что враги морально и юридически больше не признают друг друга равными противниками.
Любая война — справедливая или несправедливая — зависит от оружия. Техническое развитие средств уничтожения меняет характер войны. Таким образом, по мнению Шмитта, развитие современных систем вооружений становится проблемой справедливой войны. Если оружие у противников принципиально разное, то понятие войны, задуманное как равноправное противостояние, отпадает само по себе. Ведь война предполагает, что у обеих сторон есть минимальный шанс на победу. Если шансов на победу нет, то противник превращается в объект принудительного мероприятия, вызывая в соответствующей степени рост противоборства. Тот, кто имеет превосходство в оружии, начинает считать это превосходство доказательством justa causa и объявляет врага преступником, поскольку уже не в состоянии признавать его за justus hostis. Превращение врага в преступника на основе своего понимания justa causa происходит параллельно с техническим совершенствованием средств уничтожения и расширением театра военных действий. Таким образом, технический прогресс в производстве оружия открывает простор для столь же разрушительной — правовой и моральной — дискриминации.
Именно здесь кроется самая большая опасность криминализации войны. Тот, кто использует свое превосходство в оружии для обоснования justa causa и не заинтересован больше реализовывать принцип justus hostis, то есть признавать в противнике равноправного врага, может оправдать применение в борьбе с таким врагом (после его дискриминации и криминализации) любые средства уничтожения. С 1945 года, после того как США сбросили атомные бомбы на Хиросиму и Нагасаки, этот вопрос стал самым важным для мира во всем мире. Те, кто обладает превосходством не только в ядерном, но и в современном обычном вооружении, могут претендовать на то, чтобы в соответствии со своим статусом и авторитетом решать, что справедливо или несправедливо в войне, кто должен быть осужден как агрессор и кто является военным преступником. Чем меньше терпения в этих вопросах проявляют державы-победительницы, тем больше опасность начала новой войны на уничтожение. (Подробнее см. «Война на Украине должна предотвратить третью мировую войну»)
* * *
Проблемы, связанные с понятиями о справедливой войне и о справедливом враге, Шмитт рассматривает прежде всего как юрист. Кант формулирует свое понимание справедливого и несправедливого врага как философ права, оставляя свободное поле для размышлений. Шмитт, пользуясь такой возможностью, указывает на двойственность кантовской философии права, которая замыкала собой достижения философии 18-го века, но носила принципиально иной характер. Шмитт пишет: «Кант, без всяких сомнений, демонстрирует здесь двойное лицо. С одной стороны, он в виде заключения подводит итоги вышеназванной эпохи. Все государства, находясь в естественном состоянии, стоят друг напротив друга как равные, нравственные личности, и каждое из них имеет одинаковое право вести войну. «Никакая война независимых государств друг против друга не может быть карательной войной (bellum pinitivum)». Война не может быть ни войной на истребление (bellum internecium), ни войной на порабощение (bellum subjugatorium). Действует «закон равновесия всех государств, активно соприкасающихся друг с другом». С другой стороны, Кант самым неожиданным образом вводит понятие несправедливого врага. Разумеется, в естественном состоянии такого врага не может быть. «Потому что естественное состояние само по себе является состоянием несправедливости». Тем не менее философ, полностью запутавшись в старой доктрине justus hostis, продолжает: «Справедливый враг — это тот, против кого я бы не стал сопротивляться; но тогда он не был бы и моим врагом». (4)
Понимание государства как «моральная личность», которая находится в гоббсовском «естественном состоянии» по отношению к другим персонализированным государствам, является центральным в философии 18-го века. Шмитт пишет: «В любом случае, аналогия государства с человеческой личностью в международном праве, international personal analogy, сегодня доминирует над всем мышлением в международном праве. Из всех научных построений учение Гоббса о естественном состоянии продемонстрировало самую сильную интеллектуально-историческую мощь и истинность. Обе школы международного права, философская и позитивно-правовая, сходятся в общей идее, что суверенные государства, которые как таковые живут между собой в естественном состоянии, имеют характер личностей. Руссо, Кант и даже Гегель (Философия права §333) говорили о естественном состоянии между (государственно организованными) народами. Только после этого jus gentium (закон народов, прим. автора) стал доступен для юриспруденции и превратилось в новое, самостоятельное направление. Только благодаря персонализации европейских государств в обществе появилась юриспруденция межгосударственного права». (5)
Представление всех известных авторов, в том числе Канта, о том, что государства как «моральные личности» находятся в гоббсовском естественном состоянии, означало для них и то, «что обладатели jus belli (право на войну, прим. автора), не имея высшего авторитета сверху, выступают друг перед другом как суверенные равноправные личности». В этом, собственно, и заключалась философская основа Jus publicum Europaeum, которая ни в коем случае не означала беззаконие. Шмитт пишет: «Это можно рассматривать как анархическое, но не как бесправное государство. Это, конечно, совсем другое, чем феодальное кулачное право под прикрытием potestas spiritualis (духовная власть, как, например, в Средние века власть Папы Римского, прим. автора), но которое тоже не было беззаконным. Поскольку суверенные лица «по природе», то есть в естественном состоянии, равны и в силу этого выступают как суверенные личности, у них нет ни общего законодателя, ни общего судьи над ними. … Поскольку каждый является суверененом в равной степени со всеми остальными, то у всех есть одинаковое право на войну, одинаковое jus ad bellum (право на применение силы, прим. автора)». (6)
Главное в такой философии права — это отсутствие дискриминации противника. Шмитт пишет: «Даже если предположить, что в естественном состоянии «человек человеку волк», то это не означает дискриминацию противника, потому что даже в естественном состоянии никто из этих противников не в праве отменять равенство». И как Шмитт показал на примере Jus publicum Europaeum, «здесь заложено новое, лишенное дискриминации понятие войны, которое позволяет воюющие государства с точки зрения международного права рассматривать как равноправных — морально и в правовом отношении — противников, разделяя понятия справедливый враг и преступник». (7)
„Второе» лицо Канта, которое ставит под вопрос основы философского права 18-го столетия, Шмитт находит не в его знаменитой работе «К вечному миру» (1795) и не в его определении «справедливого врага», а в его теории права, опубликованной несколько позже, в 1797 году, где он называет «несправедливым врагом» того, «чья публично (словесно или на деле) выраженная воля раскрывала бы максиму, согласно которой, если бы она стала общим правилом, вела бы не к миру между народами, а к увековечиванию (гоббского) естественного состояния». (8)
Тем самым Кант объявляет «священную» войну естественному состоянию, что считалась основой философского права в 18-м веке. Шмитт детально исследует это высказывание Канта. Он пишет: «Ведь речь идет об основе концепции Jus publicum Europaeum, о justus hostis и его двойнике, hostis injustus, которого обнаруживает кенигсбергский философ и который настолько опасен, что право противостоять ему со стороны тех, кому он угрожает или кто чувствует от него угрозу, как говорит Кант, не имеет границ». (9)
Но как распознать этого страшного врага, спрашивает Шмитт, противостояние против которого не имеет границ? Он сразу отметает все подозрения в том, что это может быть военный преступник, который нарушает правила ведения войны и преступает ее законы. «Определение Канта, процитированное выше, не говорит об этом». Преступление несправедливого врага совсем другого рода. Шмитт цитирует высказывание Канта, где тот приводит пример поведения, которое направлено против мира и ведет к возврату естественного состояния: «Таким поведением (а именно, увековечивание естественного состояния) является нарушение публичных договоров, что, как можно предположить, затрагивает интересы всех народов, чья свобода тем самым подвергается угрозе». (10)
Таким образом, речь идет о некой абстрактной свободе, которой может угрожать несправедливый враг. Но с такими рассуждениями философ остается для Шмитта «в облаке своих осторожно сформулированных общих положений». Он пишет: «Когда свобода подвергается угрозе, кто ей угрожает, кто конкретно определяет, что свобода находится под угрозой? Все эти вопросы остаются открытыми. Речь идет лишь о том, что народы, которым несправедливый враг словами или делами угрожает, посягая на свободу, «должны объединиться против такого зла и лишить его (это зло) возможности это делать (то есть угрожать свободе)». (11)
Но что может служить сигналом для объединения народов против зла? Кант заложил механизм реакции на угрозу уже в самом определении несправедливого врага. Как об этом пишет Шмитт: «Для этого достаточно словесного выражения воли, или того, что это словесное выражение воли раскрывает максиму, которой достаточно, чтобы оправдать совместные действия тех, кто чувствует угрозу своей свободе! Упреждающая война против такого врага была бы даже более оправдана чем справедливая война. Это был бы крестовый поход. Потому что мы имеем дело не просто с преступником, а с несправедливым врагом, с тем, кто увековечивает естественное состояние». (12)
Для Шмитта это ничто иное (со всеми оговорками, где Кант выступает против лишения государств их суверенитета), как возврат к дискриминации противника и дискриминационной войне — как раз то, что удалось преодолеть в Европе в рамках Jus publicum Europaeum. Он пишет, имея в виду Канта: «Тем самым он ставит рядом с justus hostis несправедливого врага — с понятием, чья разделяющая сила дискриминации еще глубже, чем у справедливой войны и у justa causa. … Тем самым достижение юристов Jus publicum Europaeum, то есть концепция justus hostis, отвергается — как в прошлом это делали теологи — философской этикой Кантом, возвращая мир к дискриминационным войнам». (13)
Кантовская философия права оказалась как нельзя кстати для американских юристов и политиков, которые после Первой мировой войны реанимировали понятие справедливой войны, чтобы подвести правовую основу для своих притязаний на мировое господство. Американцы получили себе в союзники великого философа, найдя в его методах много общего с их представлении о достижения мира на всей планете. Не случайно Шмитт отмечает, что успех, достигнутый Иммануилом Кантом в области международного права, материализовался лишь в 20-м веке.
Призыв Канта к защите свободы, которой угрожает несправедливый враг, предвосхищает американский идеал отмены войны как таковой, чисто в американской традиции объявления войны вне закона, outlawry of war, которая первоначально возникла как идеал свободы и мира на американском континенте, но затем стала средством американской национальной политики. Однако, как и в случае с Кантом, а затем и с Америкой, вопросы, поставленные Шмиттом, остаются без ответа: как определить, что свобода находится под угрозой, от кого исходит угроза, кто принимает конкретные решения?
По мнению Канта, реальная угроза, которая может исходить от несправедливого врага, — это попытка увековечить гоббсовское естественное состояние. Американцы используют тот же аргумент, чтобы утвердить свою ведущую роль на планете, иначе мир скатится в анархию. При этом игнорируется утверждение Шмитта о том, что естественное состояние не является анархией, а создает надежный порядок на основе правового равенства всех государств — того самого, который господствовал в Европе в рамках Jus publicum Europaeum и четыре века оберегал европейцев от гражданских и религиозных войн.
Концепция справедливого врага Канта делает идею справедливой войны еще более «печальной», чем сама идея войны, потому что, по мнению Шмитта, она имеет в виду не деяние, а преступника. Способствует ли это успешному разрешению военного конфликта — большой вопрос. В Версальском мирном договоре 1919 года державы-победительницы, Франция и Великобритания, попытались возложить всю вину за войну на побежденный Германский рейх, а германский император Вильгельм II был назван единственным обвиняемым в преступлении. Коллективная вина (Kollektivschuld), которую в Jus Publicum Europaeum, безусловно, должны были нести все участники войны, была заменена определением конкретного военного преступления, игнорируя вопрос о военной вине, протесты Германии и широко распространенное мнение о том, что вину за Первую мировую войну должна нести вся Европа. К сожалению, персонификация военного конфликта и сегодня в ходу, например, в оценке конфликта на Украине. Тем самым вопрос о причинах войны, justa causa, отодвигается на второй план, что приводит к еще большему обострению конфликта.
Лотар Брок в своих размышлениях о войне и мире опирается в основном на Канта. Но, как отметил Шмитт, Кант — это философ и этик, но не юрист, его осторожные формулировки и общие положения не дают ответа на конкретные вопросы, связанные с конкретными военными действиями. Например, сам Кант так и не смог ответить на вопрос, кого в свое время он мог бы считать несправедливым врагом. Шмитт пишет: «Можно ли, опираясь на определение несправедливого врага, данное Кантом, ответить на вопрос, кто конкретно был несправедливым врагом в то время, в 1979 года? На чьей стороне он в то время стоял? Была ли революционная Франция несправедливым врагом? Или консервативная монархия Габсбургов? Или царская Россия? Или морская держава Англия? Или в те времена не было несправедливых врагов, а все они были справедливыми? … Возможно, Кант также имел в виду войну против государства, которое само угрожало пространственному порядку, находившемуся в равновесии, и которому другие государства объявили коалиционную войну, чтобы восстановить равновесие (имеется в виду война, которую вел Наполеон, прим. автора)».
Аналогичный вопрос можно задать и сегодня: можно ли, опираясь на Канта, ответить, кто является несправедливым врагом и кто должен нести ответственность за эскалацию военных конфликтов — пока на Украине и на Ближнем Востоке, а завтра, возможно, и на Тайване? Казалось бы, Брок знает ответ на эти вопросы. Естественно, это Россия, которая нарушила своим вводом войск на Украину принцип запрета на насилие. Это также другие авторитарные режимы, которые национализм и популизм противопоставили космополитическим идеям. Это пятьдесят государств, включая Китай, Южную Африку, Бразилию и Мексику, которые не поддержали политику санкций по отношению к России, несмотря на то что 141 государство на Генеральной ассамблеи ООН в марте 2022 года осудили «российскую агрессию». Это и растущее сопротивление в мире против так называемой цивилизации международных отношений, конечная цель которой — преобразование действующего международного права в Мировое конституционное право (Weltverfassungsrecht).
Но это ответ, достойный политика и моралиста, но никак не юриста. В размышлениях Брока о войне и мире (не в 2004, а почти двадцать лет спустя, в 2019 и в 2022 годах) нет ни слова о коллективной ответственности и о том, что именно Соединенные Штаты Америки, как победитель в Холодной войне, сегодня определяют, кто является несправедливым врагом и против кого они ведут справедливую войну. Кант в этом отношении оказался более последовательным, чем Брок, оставляя за всеми народами, а не только за «избранными», право решать, кто угрожает их свободе. С точки зрения России, Китая и многих других стран, взявших на вооружение концепцию многополярного мира (БРИКС стал символом этого направления в международной политике), как раз США, следуя терминологии Канта, и есть сегодня несправедливый враг. Не только словами, но и делами США продвигают максиму, «согласно которой, если бы она стала общим правилом, вела бы не к миру между народами, а к увековечиванию (гоббского) естественного состояния». Словами политологов — в мир управляемого хаоса.
США со своей доктриной о справедливой войне, записав философа Канта с его концепцией несправедливого врага в свои союзники, натолкнулись на юриста Шмитта, который в своих исследованиях показал логический исход такой политики: криминализация войны и ее скатывание к войне на уничтожение. Сегодня, когда мир стоит на пороге атомной войны, Шмитт, как юрист, намного ближе к истине, чем философ Кант с его идеей тотальной борьбы со злом ради вечного мира. Так что дискурс о мире через право еще рано заканчивать через дискурс о порядке как имперский проект.
2. https://www.jstor.org/stable/resrep14628
3. Carl Schmitt, Der Nomos der Erde im Völkerrecht des Jus Publicum Europaeum, Duncker&Humbolt GmbH, Berlin, 5. Auflage 2011; S. 105, 180.
4. Ebenda, S. 140.
5. Ebenda, S. 118-119.
6. Ebenda, S. 119.
7. Ebenda, S. 119.
8. Ebenda, S. 140-141.
9. Ebenda, S. 141.
10. Ebenda, S. 141.
11. Ebenda S. 141, 143.
12. Ebenda, S. 141.
13. Ebenda, S. 142-143.