В своей статье под таким заголовком для журнала Rotary Филипп Тер, профессор истории Восточно-Центральной Европы Венского университета, вносит свой вклад в дискурс о неолиберализме. Он исходит из того, что главная сила неолиберализма — как идеологии — состоит в его способности к адаптации. Тер пишет: «Неолиберализм смог добиться глобальной гегемонии еще и потому, что он показал свою гибкость при использовании в самых разных условиях. При этом он близок к современному национализму — самой влиятельной идеологии XIX века. Тот тоже оставался всегда идеологически изменчивым, проявляя себя в совершенно разных проектах — от строительства «малых» государств до империй». (1)
Собственно, в гибкости неолиберализма, как и либерализма, проявляется их идеологическая парадигма: как можно больше свободной торговли и как можно меньше вмешательства государства в дела бизнеса. Это означает приоритет экономики над политикой, согласно принципу: бизнес лучше знает, как сделать мир счастливее. Тер фактически подтверждает этот тезис, когда пишет о неолиберализме: «Основное предположение заключалось в том, что рынок может наилучшим образом развивать свои производительные силы, когда он освобождается от государственного вмешательства и «снимает его оковы». В принципе, достаточно, чтобы роль государства была ограничена конституционными функциями, защищало и укрепляло частную собственность вместе с предпринимательской деятельностью».
Универсальная гибкость неолиберализма делает его безальтернативным, а значит, все попытки от него отказаться — это чистый популизм. Не случайно для Тера популизм — это оборотная сторона неолиберализма. Он считает, что популизм Трампа угрожает Америке, поскольку он поднимает восстание простых американцев против глобализации, а значит, и против неолиберальной модели экономики — как основы современной глобализации. Но еще больше популизм угрожает Европейскому союзу, вплоть до угрозы самому его существованию, потому что «ЕС менее прочен и стабилен». Поэтому рост правого популизма, в том числе в Германии, считает Тер, нельзя рассматривать только как реакцию на «кризис беженцев»: его корни лежат глубже.
Угроза популизма состоит в том, что ему легче простого организовать протест избирателей против того, что принято считать безальтернативным, в данном случае против идеологии неолиберализма. Поэтому популизм, считает Тер, по сути является иллиберальным. Он пишет: «Популистские партии часто и в первую очередь рассматриваются как партии протеста. На самом деле их основной электорат составляют проигравшие в посткоммунистической трансформации, а на Западе, по аналогии, проигравшие в глобализации. Но спектр избирателей простирается далеко за пределы среднего класса, который боится социального падения. Позитивная привлекательность популистов заключается в их обещаниях, связанных с защитой и безопасностью людей. Независимо от цвета, в который они себя красят, популисты обещают защиту от международной конкуренции, защиту внутреннего рынка труда, особенно в отношении рабочих-мигрантов и беженцев (ксенофобия, однако, больше характерна для правых популистов), защиту от преступности и защиту национальных ценностей. В этом свете мировоззрение популистов является строгим; его также можно охарактеризовать как иллиберальное. Этот иллиберализм добился большого влияния, потому что он позиционирует себя как альтернативу господствующей системе. В Германии это выражено уже в названии партии АдГ, которая выступает против неолиберального принципа безальтернативности».
Но Тер, оставаясь верен неолиберализму как универсальной экономической модели, тем не менее не скрывает его недостатков. Это проявилось уже в Чили, где теория неолиберализма, корни которой ведут в 1930-е годы, была впервые опробован на практике. Тер пишет: «В 1973 году военный переворот Аугусто Пиночета положил конец социалистическим экспериментам Сальвадора Альенде. При Пиночете маятник качнулся в другую сторону. Он проводил неолиберальную экономическую политику с широкой приватизацией (включая почту, железные дороги и даже водопровод), общим дерегулированием и открытием Чили для импорта и иностранных инвестиций».
Тер не считает чилийский эксперимент абсолютно успешным, несмотря на то что эта неолиберальная история успеха до сих пор циркулирует по всему миру. С одной стороны, отмечает Тер, Пиночету удалось преодолеть долговой кризис и войти в фазу высоких темпов развития, с другой стороны, в стране «возникло глубокое социальное расслоение — неравенство стало почти эвфемизмом, — оказав тормозящее влияние на рост».
Но настоящую карьеру неолиберализм сделал в середине 1970-х годов — в ответ на «стагфляцию», которая последовала за вторым нефтяным кризисом, во многом определив политику Великобритании и США в 1980-е годы. Не вдаваясь в детали этого процесса, можно выделить три главных его компонента: приватизация, дерегулирование и открытие страны для импорта и частных инвестиций. Приватизация и дерегулирование (то есть отмена или сокращение государственного регулирования) касались тех стран, которые должны были открыть двери для импорта и частных инвестиций, прежде всего из Великобритании и США. Речь шла фактически о проникновении на рынки новых, прежде всего развивающихся государств, их включения в общий международный товарооборот, где доминирующую роль (в силу контроля над финансами и технологиями) продолжали играть западные страны. Китай стал главной целью новой парадигмы в политике Запада, породив, наряду с неолиберализмом, такие политические понятия, как «тетчеризм», рейганизм», деиндустриализация и неоколониализм.
После окончания Холодной войны неолиберальная модель была использована в качестве образца для реорганизации плановой экономики в бывших социалистических государствах. Особую роль в этом сыграли согласованные действия международных финансовых институтов и правительства США, так называемый «Вашингтонский консенсус». Тер пишет: «Этот «консенсус» на самом деле был предназначен для стран Южной Америки с их чрезмерной задолженностью, что вело к высокой инфляции. Однако затем она послужила образцом экономической политики в различных посткоммунистических государствах, прежде всего в Польше. Рецепты «Вашингтонского консенсуса» обещали процветание в будущем, хотя и предполагали, что сначала придется пройти через «долину слез». Эта базовая идея была столь популярной еще и потому, что государственно-социалистическая модернизация основывалась на схожих принципах: «безальтернативные жертвы» в настоящем ради лучшего будущего».
Но жертв ради лучшего будущего оказалось намного больше, чем ожидалось. Жертвой стала и Польша, которая должна была стать образцовой страной для неолиберальных реформ в Европе. Тер пишет: «Осенью 1989 года сформированное в июне правительство приняло состоящий из десяти пунктов «План Бальцеровича». Его основная идея заключалась в большом взрыве: если отменить субсидии на продукты питания, энергию, арендную плату и многие товары повседневного спроса, либерализовать цены на все товары, приватизировать убыточные крупные компании и открыть границы для иностранных инвесторов, то польская экономика после короткого, болезненного периода адаптации достигнет «равновесия» и снова начнет расти — так гласила эта идея. В своих реформах министр финансов Лешек Бальцерович предполагал падение ВВП примерно на пять процентов и небольшой рост безработицы. На самом деле в 1990 и 1991 годах валовой внутренний продукт Польши упал на 18 процентов, а промышленное производство — почти на треть. В 1992 году 2,3 миллиона поляков уже были безработными».
Но еще больший удар неолиберальные реформы нанесли по бывшей ГДР. Тер пишет: «В сочетании с валютной реформой и нереальным обменным курсом немецкая версия шоковой терапии привела к экономической катастрофе. Нигде промышленное производство не упало так резко, как в бывшей ГДР, даже в Боснии, где, как мы знаем, шла война. Эти два примера показывают, что частое утверждение о том, что шоковая терапия является основой для последующего экономического успеха, не может быть подтверждено, по крайней мере, в смысле причины и следствия».
Ответная реакция на неолиберальные реформы в странах, переживших шоковую терапию, была вполне ожидаемой: возврат к государственному регулированию. Тер прослеживает этот процесс на примере Польши, хотя подобное можно наблюдать и в других странах, например, в России. Он пишет: «В Польше посткоммунисты, пришедшие к власти в 1993 году, не отменили реформы, но изменили их, особенно в части приватизации крупной промышленности, которая зачастую в течение нескольких лет находилась под контролем государства. Очевидно, что такой прагматизм не принес никакого вреда. Однако следует также добавить, что те восточноевропейские государства, в которых в начале 1990-х годов у власти оставались (пост)коммунисты (например, Румыния, Болгария и Украина), и которые откладывали реформы или избегали их, оказались в еще худшем положении».
Фактически Тер возвращает нас к классической формуле эффективного управления хозяйством: дело не в выборе между либеральными реформами и государственным управлением, а в их сбалансированности. Государства, где этот баланс нарушен, сами себя обрекают на социальный взрыв — в той или иной форме. Но поддерживать баланс между рынком и государством — это уже прерогатива конкретного правительства на конкретном этапе мирового развития. Так что рост иллиберализма и популизма как оборотной стороны неолиберализма, выражаясь терминами Тера, — это всего лишь реакция общества на неэффективное управление. Что в Америке, что в Германии, что в Европе, что во всем мире. Это лишь последствия, но не причины кризиса неолиберальной модели хозяйствования.
1. https://rotary.de/gesellschaft/vom-neoliberalismus-zum-illiberalismus-a-9965.html