Средневековое учение о справедливой войне получила мировую известность в начале 20-го века благодаря популяризации лекций известного богослова Франсиско де Виториа. В этот период было опубликовано множество лекций, посвященных интеллектуальному наследию Виториа, особенно со стороны американских юристов и политиков, которое в дальнейшем заняло почетное место в так называемой современном учении о справедливой войне. Но Карл Шмитт считал эту новую версию учения о справедливой войне лишь как попытку исказить суть аргументации Виториа, поставив себе цель, «очистить образ известного теолога от ложных интерпретаций и вернуть его словам истинный смысл». (1)
Это было сделано не напрасно. Современное учение о справедливой войне стало со времен Первой мировой войны важнейшей составляющей политики Соединенных штатов Америки, стремящихся закрепить свой новый статус-кво как мирового лидера. Однако, по мнению Шмитта, это ведет к криминализации войны, которая, в кооперации с американским идеалом отмены войны, рискует открыть путь к новой мировой войне. Эскалация конфликтов вокруг Украины и Тайваня подтверждает эти опасения. Поэтому аргументация Виториа вновь приобретает огромное значение для понимания того, что сегодня происходит в мировой политике.
Говоря о всемирно-историческом значении лекций Виториа, Шмитт пишет: «В течение четырех столетий, с XVI по XX век, структура европейского международного права определялась одним фундаментальным процессом — завоеванием Нового Света. Разумеется и тогда, в XVI веке, и позднее велись многочисленные дискуссии о насущных правовых и моральных проблемах. Сохранилась и масса отдельных высказываний о правомерности или неправомерности конкисты. Тем не менее мы можем утверждать, что основополагающая проблема, а именно вопрос о правомочности захвата земли европейцами, редко ex professo (то есть профессионально, прим. автора) становилась предметом системного рассмотрения — этического или правового. Собственно говоря, в этом смысле существует лишь один систематический и одновременно монографический труд, автор которого при рассмотрении международно-правовой проблематики прямо ставит вопрос о необходимости исследования правовых оснований осуществляющегося в Новом Свете гигантского захвата земли, отвечая на него по всем правилам схоластического метода. Этот труд относится к эпохе самого начала конкисты. Мы имеем в виду знаменитые «Лекции» Франсиско де Виториа, «Relecciones de Indis et de iure belli» (1538/39)». (2)
Тезисы Виториа, как отмечает Шмитт, относятся к испанской поздней схоластике и сегодня — благодаря их «совершенно необыкновенной беспристрастности, объективности и нейтральности» — выглядят уже не как средневековые, а как «современные». Они зафиксированы в семи титулах (tituli) как легитимные и семи титулах как нелегитимные юридические титулы Republica Christiana при захвате земель Нового Света, которые и по сей день производят впечатление полной объективности и нейтральности. Шмитт пишет: «При этом все правовые полномочия папы римского и императора, вытекающие из притязания на господство над миром, с совершенной непредвзятостью отвергаются как негодные и не легитимные. И вся прочая аргументация также оставляет впечатление полнейшей объективности. В частности, постоянно подчеркивается, что аборигены Америки, хотя и варвары, но тем не менее такие же люди, как и захватывающие их землю европейцы. Тем самым, пусть и без конкретной ссылки, Виториа отвергал распространенную в то время аргументацию, к которой, в частности, прибегал в своих различного рода оправданиях конкисты историограф Карла V и Филиппа II Хуан Хинес Сепульведа (1490—1573)». (3)
Речь идет о широко распространенном и в ряде случаев небезосновательном утверждении того времени, что индейцы — это только каннибалы и варвары, с тем чтобы, ссылаясь на Аристотеля (в первой книге «Политики» Аристотель пишет, что варварские народы — «по природе рабы»), сделать их на этом основании беззаконными, а их земли — объектом свободного захвата. Существует также известное высказывание, приписываемое гуманисту Сепульведе: «Испанцы так же возвышаются над варварами, как человек над обезьяной». Еще один аргумент в пользу захвата земель в Новом Свете приводит английский философ Фрэнсис Бэкон. Он утверждал, что индейцы, как каннибалы, «осуждены самой природой», они находятся вне человечества, а потому бесправны. (4)
Все эти аргументы, как и известная формула «человек человеку волк» (homo homini lupus), Виториа «отвергает как языческие». Этой формуле он противопоставляет своего homo homini homo. Шмитт пишет: «Это троекратное homo звучит несколько тавтологично и нейтрально в религиозном отношении; этот тезис выглядит уже вполне по-эразмовски, но все еще подразумевает христианский смысл». При этом Шмитт напоминает о том, что в общей правовой аргументации XVI и XVII веков так называемая негуманно-гуманитарная дискриминация, т.е. двусторонний аспект идеи человечности, возникший только в XVIII веке и начавший противопоставлять человеку его специфически нового врага -нелюдя (Unmensch), еще вообще не существовал. «Биологически аргументированная дискриминация была совершенно чужда этой эпохе», — утверждает Шмитт и пишет: «Для этого XVI столетие было еще слишком глубоко христианским; особенно это касается испанцев с их почитанием Девы Марии и преданностью образу Непорочной Девы и Богоматери». Поэтому, по мнению Шмитта, само по себе не удивительно, что Виториа исходит из христианской истины и подчеркивает, что нехристианские индейцы не должны лишаться гражданских прав в пользу европейцев-христиан. (5)
Но, подчеркивает Шмитт, общая характеристика «быть человеком» еще не обязательно должна нивелировать социальные, правовые и политические различия, возникшие в ходе человеческой истории. Он пишет: «Все христианские теологи знали, что неверующие, сарацины и иудеи — также люди, и тем не менее Respublica Christiana, с ее четким разграничением различных типов врагов и, как следствие, войн, основывалась на четком отделении одних людей от других и на огромных различиях в их статусе.» Тем не менее, не соглашаясь с мнением других теологов, Виториа «ставит христиан и нехристиан в равное положение с юридической точки зрения, по крайней мере, с точки зрения международного права». (6)
В результате Витория отказывает папе римскому и императору в их юридическом титуле на захват земли в Новом свете. Шмитт пишет: «Ни папа, обладающий духовной властью, ни император, отнюдь не являющийся властелином мира, ни какой-либо христианский князь не может распоряжаться нехристианскими народами и их землей. Государи этих варварских, нехристианских стран обладают точно такими же полномочиями править (jurisdictio), а местные аборигены таким же правом на земельную собственность (dominum), что и государи и народы христианских стран на своих землях. Такая точка зрения стала общепринятой среди испанских и неиспанских авторов в XVI веке. Таким образом, то обстоятельство, что испанцы исповедуют христианство, еще не дает им непосредственного права на захват земли нехристианских государей и народов». (7)
Поэтому для Виториа открытие новых земель, которое стало для общественного сознания XVI-XVIII веков своего рода правовым титулом, не является легитимным титулом захвата земель, равно как и оккупация, поскольку для него территория Америки не являлась свободной и безвластной. Даже те глубокие различия между людьми внутри понятия «враг», которые были столь популярны в международном праве христианского Средневековья, уходят для Виториа на второй план, уступая место всеобщему равенству людей. Шмитт пишет: «Испанцы были и остаются варварам ближними, поэтому и в отношении варваров христианский долг состоит в любви к ближнему; каждый человек — наш «ближний». Из этого in concreto вытекает моральное и юридическое следствие, состоящее в том, что всякое право испанцев в отношении варваров обладает и обратной силой, оно реверсивно, как jura contraria, т. е. обладает безусловной взаимностью и обратимостью, а следовательно, должно рассматриваться и как право варваров в отношении испанцев. Если христиане и нехристиане, европейцы и неевропейцы, цивилизованные люди и варвары обладают равными правами, то и все правовые понятия также должны быть реверсивны. А это имеет отношение и к таким правовым основаниям, как открытие новых земель и оккупация: такое правовое основание отнюдь не является исключительной прерогативой испанцев, оно точно так же могло быть использовано и индейцами, если бы те в свою очередь открыли нас». (8)
Однако, по мнению Шмитта, было бы большой ошибкой считать, что Виториа объявил всю испанскую конкисту чем-то неправедным. В действительности же, несмотря на отказ признавать семь титулов законными, он в целом положительно оценивает ее результаты. Прежде всего, для него отнюдь не бесспорна проведенная в ходе конкисты христианизация. Шмитт пишет: «Как теолог, Виториа ставит вопрос о «праве» на конкисту и о justa causa belli (лат. О справедливом поводе для войны, прим. автора) исключительно с морально-теологической точки зрения, с объективностью и нейтральностью, в которых, по крайней мере на первый взгляд, нет и намека на какую бы то ни было политическую ангажированность. … Мы должны не просто избегать того, чтобы рассматривать идеи великого теолога, поместив их в пустое пространство нейтральной в современном смысле этого слова объективности, мы также должны понимать и то, что этот испанский доминиканец в своей исторической ситуации, во всей полноте своего существования и во всей конкретности своего мышления был частью римско-католической церкви, т. е. частью конкретного международно-правового авторитета, давшего кастильской короне поручение на миссионерскую деятельность в Новом Свете, предоставив тем самым ей правовые полномочия на гигантский по своим масштабам захват земли». (9)
«Папский мандат осуществлять миссионерскую деятельность действительно был правовой основой конкисты», — подчеркивает Шмитт и добавляет: «Это утверждал не только папа римский. Сами католические короли Испании всегда признавали юридическую обязательность миссионерской задачи. В многочисленных инструкциях и указах, адресованных адмиралу Христофору Колумбу, а также губернаторам и чиновникам, они подчеркивают обязательность миссии». Все эти нормы, которые Шмитт привел лишь в качестве примера, можно оценивать только по международному праву христианского средневековья, а не по современному международному или межгосударственному праву. Следует также отметить, что орден доминиканцев, к которому принадлежал Виториа, как и другие церковные ордена, активно участвовали в христианизации индейцев, из которого вытекало легитимное основание для всемирной конкисты. (10)
Теперь Шмитт переходит к принципиально важному тезису: «Согласно Виториа, право на захват земли возникает лишь косвенно, через аргумент справедливой войны». При этом Шмитт подчеркивает, что такой положительный результат конкисты берется лишь в общих чертах и с помощью гипотетической аргументации в виде построения справедливой войны. Он пишет: «Нейтрально-всеобщий и в то же время гипотетический характер аргументации Виториа здесь особенно бросается в глаза. Если варвары преступают законы гостеприимства и противодействуют свободным миссиям, liberum commercium (лат. свободной торговле, прим. автора) и свободной пропаганде, то они нарушают соответствующее jus gentium (лат. право народов, прим. автора) испанцев, и если мирные увещевания не приносят испанцам никакой пользы, то у них появляется причина для справедливой войны. А справедливая война в свою очередь предоставляет международно-правовое основание для оккупации и аннексии американской земли и покорения американских народов. К ним добавляются и другие причины для справедливой войны испанцев с американцами, причины, которые с современной точки зрения считались бы достаточным основанием для типичных «гуманитарных интервенций» и которые обосновывают право испанцев на оккупацию и интервенцию в случае, если они вступаются за людей, несправедливо угнетаемых варварами на их земле. В частности, это право испанцев на интервенцию имеет силу во благо тех индейцев, которые уже обратились в христианство. При помощи таких общих положений и гипотетических аргументов можно полностью оправдать и всю конкисту в целом». (11)
«Но в таком случае это были бы вопросы, затрагивающие определенные поступки и ситуации, которые схоластик оставляет открытыми», — замечает Шмитт и добавляет: «Их конкретное обсуждение должно вести к оценке каждого отдельного случая. Но ситуации могут быть совершенно разными, например, в отношении Мексики и Кортеса (один из самых известных испанских конкистадоров, которому удалось завоевать империю ацтеков, прим. автора), или в отношении Перу и Писарро (испанский конкистадор, завоевавший империю инков, прим. автора), так что войну в Мексике можно было бы считать справедливой, а войну в Перу — несправедливой.» (12)
Итак, с одной стороны, Витория отвергает все законные претензии европейцев на захват земель нехристианских князей и народов; с другой стороны, при определенных условиях справедливой войны, он оправдывает испанскую конкисту. «Как же нам теперь объяснить его поистине поразительную объективность и нейтральность?», — с таким вопросом Шмитт обращается к самому себе и заявляет: «Мы должны четко определить их экзистенциальное местоположение и не путать их с современной позицией свободно плавающего интеллекта, лишенного основы и предварительных условий». Лекции великого доминиканца, по мнению Шмитта, не являются юридическим трактатом в духе работ по международному праву последующих веков. Виториа — богослов, он не хочет быть юристом, и тем более приводить аргументы в споре между правительствами государств. Он не является представителем абсолютного гуманизма XVIII-XIX веков, вольтерьянцем, руссоистом, вольнодумцем или социалистом. Тем более не следует сознательно ставить Виториа в один интеллектуальный ряд с нетеологическими юристами современного межгосударственного международного права. (13)
Для Шмитта, таким образом, было важно освободить аргументацию Виториа от современных представлений и тем самым защитить его учение о справедливой войне от непонимания и неверного толкования. Тем более очевидными для Шмитта были юридические и политические попытки использовать лекции Виториа в своих целях. Так, аргументы Виториа о свободной торговле (liberum commercium) и свободе миссионерства, которые монах-доминиканец отстаивал для испанцев-католиков против индейцев-язычников, несколько десятилетий спустя были использованы юристами как либеральный принцип свободной мировой торговли и свободной экономики в смысле «открытых» дверей XX века — для пропагандистской кампании европейских торговых войн против Испании. (14)
По мнению Шмитта, почти триста лет спустя аргументы испанского доминиканца были еще более удивительным образом вставлены в чуждую ему систему мышления. Он пишет: «После Первой мировой войны 1914/18 годов начался «ренессанс» виторианской и поздней испанской схоластики. Это стало особо интересным явлением в истории международного права. Великие испанские богословы не были полностью забыты. … Но теперь, после 1919 года, их имена вдруг стали всемирно знаменитыми и известными среди широкой публики». Шмитт указывает, в частности, на видного бельгийского юриста-международника XIX века Эрнеста Ниса, который неоднократно ссылался на Виториа в своих историко-правовых исследованиях по международному праву Средних веков и XVI века. Шмитт пишет: «Нис своим творчеством положил начало виторианскому ренессансу, возникшему после Первой мировой войны и обросшего сегодня огромной литературой». (15)
Тем самым была открыта новейшая и самая современная глава в истории возрождения Виториа, в котором особую роль сыграл всемирно известный американский ученый в области международного права Джеймс Браун Скотт (1866 — 1943). Будучи основателем и президентом Американского института международных исследований и Американского общества международного права, секретарем Фонда Карнеги за международный мир и директором Отдела международных исследований, он поставил на службу своей миссии сделать учение Виториа всемирно известным. Рвение влиятельного юриста-международника не осталось незамеченным: Среди сторонников учения справедливой войны был и американский президент Вильсон. (16)
Начинается новый этап эксплуатации идей Виториа, который, по словам Шмитта, «с этого момента возрастает до уровня политического мифотворчества». Он пишет: «Даже в официальных и полуофициальных заявлениях правительства Соединенных Штатов Америки провозглашается «возврат к более старым и здоровым концепциям войны», под которыми подразумевается прежде всего учение Виториа о свободной торговле (liberum commercium), о свободной пропаганде и о справедливой войне. Войне отказывалось быть юридически признанным или даже индифферентным, не вызывающим возмущение процессом; она снова должна стать справедливой войной, в которой нападающий, агрессор, объявляется преступлением в полном, уголовном смысле этого слова». (17)
Но для Шмитта современное учение о справедливой войне, провозглашенное США, было не возвратом к средневековому учению о справедливой войне, а фундаментальным изменением концепций врага, войны и справедливости, заложенных в Средние века. В отличие от современного запрета и отрицания войны как таковой, средневековое учение не упраздняет понятие войны. Для схоластических теологов даже несправедливая война остается войной. Шмитт пишет: «Средневековое учение о справедливой войне, несмотря на многочисленные внутренние отклонения, всегда развивалось в рамках Respublica Christiana. В силу этого оно различало разные типы распрей и войн. С другой стороны, оно признавало феодальное право на междоусобицу и сословное право на сопротивление в качестве полноценного права. Оно должно было различать распри и войны, которые вели между собой христиане, т. е. противники, подчинявшиеся авторитету церкви, и все прочие войны.» (18)
Средневековая справедливая война знает ьтакже справедливую агрессивную войну. Шмитт пишет: «Крестовые походы и миссионерские войны, санкционированные церковью, были eo ipso справедливыми войнами, без различия между нападением и защитой; князья и народы, упорно сопротивлявшиеся власти церкви, такие как евреи и сарацины, были ipso hostes perpetui (лат. вечные враги, прим. автора). От этого международно-правового авторитета церкви невозможно было абстрагироваться, особенно когда в войне принимал участие христианский князь». Таким образом, по Шмитту, в стабилизирующем авторитете церкви и заключалась та основа, благодаря которой можно было говорить о формальном определении справедливой войны. Он пишет: «По сути дела, с точки зрения права, справедливой войной является та война, которая ведется ех justa сausа, т.е. для выполнения законных требований, без учета того, является ли она тактически или стратегически наступательной или оборонительной». (19)
Современное учение о справедливой войны, в отличие от его предшественника, так и не смогло формализовать сложный вопрос о justa causa. Также и формальная основа для определения справедливой войны в рамках Европейского международного права, Jus Publicum Europaeum, а именно равноправие европейских государств, перестала существовать после Первой мировой войны: Она исчезла вместе с распадом Jus Publicum Europaeum. Достаточно внимательно просмотреть лекции Виториа, отмечает Шмитт, чтобы понять, что великим достижением межгосударственного Европейского международного права была имнно замена учения о justa causa на учение о признании юридического равенства враждующих сторон, justi hostis. Не так-то просто, подчеркивает Шмитт, после нескольких сотен лет рационализации межгосударственного мышления вновь вернуться к догосударственному учению. (20)
В результате Лига Наций потерпела неудачу в своих попытках решить проблему justa causa. Шмитт пишет: «Определяющий характер justa causa исключает саму возможность того, чтобы чисто юридическая защита имущества, на которой, например, основывается Женевский протокол 1924 года, сама по себе могла быть решающим аргументом в отношении правового или неправового характера войны. Определения агрессора наподобие тех, что лежат в основании Женевского протокола 1924 года или документов Конференции по разоружению 1932—1934 годов, исключали саму возможность ссылаться на причины войны и на подлинную justa или injusta causa, дабы избежать бесконечных и бесперспективных дискуссий по поводу вопросов о внешнеполитической вине и ответственности». (21)
Концепция врага — это еще один важный пункт в учении о справедливой войне. Шмитт неоднократно повторяет, что Франсиско Виториа, при всей его нейтральности, объективности и гуманности, все же принадлежал к христианскому средневековью, а не к эпохе современного международного права. В своем духовном бытии он не стал юристом, а «остался и хотел остаться» богословом. Он оставался таковым не только потому, что, например, называл евреев и сарацинов вечными врагами или подчеркивал в своих лекциях, что война против христианства является несправедливой войной. Шмитт пишет по этому поводу: «Решающим в этом отношении является то, что он от проблемы justa causa не перешел к принципиальному обсуждению вопроса о justus hostis. Кажется, что он вступил на этот путь, ведь он утверждал, что индейцы, пусть они и не христиане и, возможно, повинны в каких-то преступлениях, должны тем не менее рассматриваться не как преступники, а как военные противники, с которыми европейцы-христиане должны обращаться так же, как и со своими признанными врагами, то есть как с христианами и европейцами. Виториа приходит к своим выводам о возможности оправдания испанской конкисты, исходя из всеобщих аргументов по поводу права на войну, не дискриминируя варваров или нехристиан как таковых. Благодаря этому он приближается к недискриминационному понятию войны нового межгосударственного международного права. Однако он не создает, исходя из этих позиций, какого-либо нового юридического учения, … а обосновывает отказ от дискриминации при помощи лишь общих этических рассуждений о bellum justum (лат. справедливой войне, прим. автора), оставаясь в рамках христианской моральной теологии Средневековья». (22)
«Вопреки такому подходу, пишет Шмитт дальше, современная теория справедливой войны стремится именно к дискриминации противника, ведущего несправедливую войну. Сама война становится преступлением в уголовном значении этого слова. Агрессор объявляется преступником в самом что ни на есть уголовном смысле слова; он становится таким же outlaw, как и пират. Однако незаконность агрессии и агрессора теперь должна заключаться не в силу устанавленной виновности в развязывании войны, при определении которой учитываются причины войны, а … в агрессии как таковой. Тот, кто сделает первый выстрел или совершит какое-либо иное соответствующее деяние, является виновным в этом новом преступлении. Проблема justa causa остается теперь вне понятийного определения. Уже по этой причине у современного определения справедливой или несправедливой войны отсутствует какая-либо внутренняя связь со средневеково-схоластическим учением Виториа». (23)
Шмитт связывает искаженную интерпретацию учения Виториа, занявшее свое почетное место в современном учении о справедливой войне, с изменением смысла и криминализацией войны. Оба эти изменения начали свой путь после окончания Первой мировой войны, отчасти ответственны за начало Второй мировой войны, но и сегодня, сто лет спустя, представляют большую опасность для самого существования нашей планеты. (Подробнее в статье «Криминализация войны» — самое большое препятствие на пути к миру во всем мире).
Но и лекции Виториа о правовых проблемах конкисты имеют сегодня огромное значение. Они заставляет задуматься о правоте и неправоте неоколониализма, если под этим термином понимать дальнейшую эксплуатацию западным миром развивающихся стран. Морально-правовая сторона обоснования неоколониализма не претерпела со времен конкисты особых изменений. Речь теперь идет не о христианизации, а о демократизации, которая должна стать моделью при построении нового мирщпорядка по западному образцу; не о колониализме, а о постколониализме, которое предполагает, что превосходство Запада в вооружении, экономике и современных технологиях гарантирует ему вечное лидерство; не о папской миссии, а о миссионерском стремлении Америки стать единственной мировой державой; не о справедливой войне средневековой Европы против варваров и нехристиан, а о современной «справедливой» войне Запада против новых врагов и преступников западной либеральной демократии, подкрепленной карательными акциями и полицейскими мерами.
При этом со стороны Запада должна быть найдена необходимая аргументация для оправдания военных и гуманитарных интервенций. Такую аргументацию, в свою очередь, с удовольствием предоставляет христианская империя, задуманная как катехон. По мнению Шмитта, единство Republica Christiana имело своих зримых носителей в лице императора и папы. Он пишет: «Вследствие этого история Средних веков представляет собой историю борьбы за Рим, а не против Рима. Армейский строй римского образца есть строй немецкого королевства. В конкретной ориентации на Рим, а не в нормах и всеобщих идеях заключается та преемственность, которая связывает средневековое международное право с Римской империей. Для этой христианской империи существенным является то, что она — не вечное царство, что она сознает свой собственный конец и конец современного эона, (греч. Äon, «вечность», прим. автора), но тем не менее способна быть исторической силой. Решающим понятием ее постоянства как исторической силы является понятие сдерживающей мощи, катехон. «Империя» означает здесь историческую силу, способную сдержать, предотвратить явление антихриста и наступление конца современного эона». (24)
Шмитт не верит, «что иной взгляд на историю, чем у катехона, вообще возможен для исконно христианской веры». Он пишет: «Вера, что некая сдерживающая сила задерживает наступление конца света, наводит тот единственный мостик, который ведет от эсхатологического паралича, тормозящего любое событие в человеческой жизни, к столь величественной исторической мощи, какая была присуща христианской императорской власти германских королей.» Авторитет отцов церкви и писателей того времени, а также христианские пророчества объединялись в убеждении, «что лишь существованием Imperium Romanum и ее христианского продолжения объясняется прочность нынешнего эона и обеспечивается его сохранение от превосходящих сил зла». (25)
Точно так же, если проводить параллель, сегодня заявляет о себе так называемый коллективный Запад. Папский Рим становится Вашингтоном, император — американским правительством, а папство — американской демократией. В конкретной локализации на Вашингтон, а не в нормах и общих идеях кроется та преемственность, которая должна связывать американскую власть с современным международным правом. Решающей и исторически приемлемой концепцией для преемственности становятся США в качестве катехона. Под «сверхдержавой Америкой» здесь понимается историческая сила, способная остановить появление антихриста и конец современного эона. Вера в то, что такой катехон удерживает конец света, заключается в убеждении, что только Imperium Americana и его демократическое продолжение обеспечивают продолжение эона и охраняют его против подавляющей силы зла. Ось зла получает свои конкретные названия: Россия, Китай и другие авторитарные режимы. Но здесь, как и в христианском средневековье, присутствует отпечаток исторического периода: Царство «длится до тех пор, пока жива мысль о катехоне.» (26)
1. Carl Schmitt, Der Nomos der Erde im Völkerrecht des Jus Publicum Europaeum, Duncker&Humbolt GmbH, Berlin, 5. Auflage 201, S. 96.
2. Ebenda, S. 69-70.
3. Ebenda, S. 70-71.
4. Ebenda, S. 71-72.
5. Ebenda, S. 71-73.
6. Ebenda, S. 73-74.
7. Ebenda, S. 74.
8. Ebenda, S. 75-76, 81.
9. Ebenda, S. 77-78, 80.
10. Ebenda, S. 80, 82.
11. Ebenda, S. 74, 78.
12. Ebenda, S. 78-79.
13. Ebenda, S. 79, 83.
14. Ebenda, S. 83-84, 86.
15. Ebenda, S. 87-88.
16. Ebenda, S. 89, 242.
17. Ebenda, S. 89.
18. Ebenda, 90, 93.
19. Ebenda, 90-91.
20. Ebenda, 93.
21. Ebenda, 91.
22. Ebenda, 92.
23. Ebenda, 92-93.
24. Ebenda, S. 28-29.
25. Ebenda, S. 29-30.
26. Ebenda, S. 29.