Речь идет не о формальном, а о фактическом равенстве государств, которое в континентальной Европе в рамках Jus Publicum Europaeum служило гарантом мира и обеспечивалось юридически и институционально. Война не была незаконной, а значит, европейские государства обладали достаточным суверенитетом в вопросах войны. Равенство суверенов, по Шмитту, делало их равноправными соперниками в вопросах войны, они вели войну на равных и, несмотря на конфликт, рассматривают друг друга не как предателей и преступников, а как justus hostis, т.е. как признанных и справедливых врагов. Он пишет: «Принцип юридического равенства государств делает невозможным различие между государств, ведущим справедливую войну, и государством, ведущим несправедливую войну. В противном случае один суверен стал бы судьей по отношению к другому, а это противоречит юридическому равенству суверенов». (1)
Война превратилась в своеобразную дуэль между европейскими государствами. Шмитт считает, что такую аналогию не стоит преувеличивать, но там, где дуэль признается как институт взаимоотношений, в таких случаях справедливость и качество поединка, а соответственно и войны только растут. Качество дуэлистов основывается на «соблюдении определенной процедуры и, в частности, на паритете свидетелей». Шмитт констатирует: «Здесь право приобретает совершенную институциональную форму, которая состоит в том, что люди чести, добиваясь сатисфакции, заключают между собой в установленной форме и перед беспристрастными свидетелями сделку чести. Вызов на дуэль, следовательно, не является нападением и не является преступлением, так же как и объявление войны. Тот, кто бросает вызов другому, не должен по сути быть агрессором». (2)
Европейским державам удалось найти прочную структуру мира в рамках европейского континента, которую Шмитт называет системой равновесия (Gleichgewichts-System). Она лежала в основе европоцентристского пространственного порядка и сдерживания войны (Hegung des Krieges). Шмитт пишет: «Речь идет не о политически-пропагандистской оценке такой политики равновесия, а о понимании того, что идея равновесия неким специфическим образом ведет свое происхождение от определенного отношения к пространству и что в ней в свою очередь проявляется идея всеобщего пространственного порядка. В этом, несмотря на любую возможную критику и несмотря на все политические злоупотребления, заключается огромное практическое превосходство самого представления о равновесии, ибо в нем заложена возможность сдерживания войн.» (3)
При этом для Шмитта общность, которая определялась идеей всеобщего пространственного порядка, была важнее всех представлений о суверенитете и невмешательстве. Он пишет: «Не шаткие узы «самообязывающей» суверенной воли, а принадлежность к пространственной системе равновесия, воспринимаемой как всеобщая, и вследствие этого возможность сдерживания войн, составляли реальную основу европейского межгосударственного правового порядка». Такой международный правопорядок, добавляет Шмитт, не являлся беспорядочным хаосом эгоистических устремлений власти: «Все эти эгоистические властные структуры сосуществовали в одном пространстве европейского порядка, где все признавали друг друга в качестве суверенов и где каждый имел такие же права, как и другие, до тех пор, пока он являлся частью системы равновесия.» (4)
«Начина с заключения Утрехтского мирного договора (1713 год) и до конца XIX века баланс сил справедливо считался основой и гарантией европейского международного права», — усиливает свой тезис Шмитт. «Изменение или угроза равновесию затрагивала всех участников, а не только непосредственных партнеров по договору». Поэтому все государства должны были участвовать в создании структуры единого пространственного порядка. Шмитт пишет: «В истории европейского межгосударственного международного права все значительные территориальные изменения, образование новых государств, провозглашение независимости и нейтралитета оформлялись как коллективные договоры на европейских конференциях или по крайней мере санкционировались ими. Провозглашение постоянного нейтралитета — Швейцарией в 1815 году и Бельгией в 1831/39 годах — прежде всего было предметом коллективных договоров европейских держав, ибо благодаря ему определенные государственные территории получали особый международно-правовой статус, переставая быть ареной войны. Коллективные договоры, ставшие результатом европейских мирных конференций 1648, 1713, 1814/15, 1856, 1878, 1885 года (Конференция по Конго), знаменуют поэтапное развития этого международного права, понимаемого как пространственный порядок». Эти европейские конференции показывают, «что межгосударственное право Европы основывалось на всеобъемлющем европоцентристском пространственном порядке, в рамках которого в результате совместных совещаний и решений разрабатывались методы и способы решения всех важных территориальных споров, а представление о равновесии приобретало свой истинный смысл». (5)
Ведущую роль во всем этом процессе играли ведущие европейские державы, «поскольку они больше других были вовлечены в построение общего пространственного порядка».Это означало, что они должны были сохранять и поддерживать баланс сил, чтобы избежать разрушения существующего пространственного порядка. Однако, по мнению Шмитта, войны между такими великими державами могли легко нарушить этот порядок, если бы эти войны велись не за свободное пространство и не в границах свободного пространства, как это было в эпоху колониализма. Шмитт отмечает: «Такие войны стали бы тотальными в том смысле, что они должны были бы привести к созданию нового пространственного порядка». Это тот случай, когда какая-нибудь ведущая держава принципиально отрицает общий порядок и начинает вести свою собственную войну. Шмитт имеет в виду наполеоновские войны и пишет: «Это и есть смысл учения, которое исходит из европейского принципа равновесия сил, которое доминировало в международном праве XVIII века, и вело к тому, что война против нарушителя равновесия считалась допустимой и в рамках данного пространственного порядка «справедливой». Такой баланс сил оказался под реальной угрозой во время наполеоновских войн. Но эта угроза была преодолена на Венском конгрессе 1814/15 годов путем успешно проведенной Реставрации, действовавшей до 1914 года». (6)
В ведущей роли великих держав Шмитт видел «сущность великой державы, коль скоро это слово обозначает не только великую державу вообще, но и ее особое положение в рамках существующего порядка, в котором таковыми признаются несколько великих держав». Он рассматривал признание великой державы со стороны другой великой державы как высшую форму признания в международном праве. «Так, в XVIII веке Россия и Пруссия, а в XIX веке (1867 год) Италия смогли встать в один ряд с другими ведущими державами и быть признанными в качестве великой державы», — напоминает Шмитт. Это имело большое значение для стран, которые были признаны великими: например, Германская империя и Италия получили право участвовать в европейских конференциях и переговорах, а также право доступа к колониальным приобретениям в Африке и Южных морях. Таким образом, признание в качестве великой державы во все времена было столь же важным правовым институтом международного права, как и признание нового государства или правительства», — заключает Шмитт. (7)
Однако Италия, Германская империя и Россия были не единственными странами, признанными великими европейскими державами в XIX веке в качестве новых великих держав: В их число входили также Соединенные Штаты Америки (с 1865 года) и Япония (c 1984 года после войны с Китаем и особенно после русско-японской войны 1904/05 годов). С появлением восточноазиатской державы, по мнению Шмитта, из недр Азии начался переход к новому, уже не европоцентричному миропорядку. В восьмидесятых и в девяностых годах XIX века в сообществе стран, подпадающих под международное право, появляются и другие, неевропейские и не всегда христианские государства, в первую очередь Турция (1856 год), правда, только в рамках договора о капитуляции. Таким образом, европейское сообщество наций открыло двери для стран всего мира: «Сперва к нему причисляли 25 суверенных государств Европы, затем 19 государств Америки, за ними последовали государства Африки…» (8)
Принятие новых стран в европейское сообщество стало большой проблемой европейской системы равновесия, европейского международного права и, в целом, всего мироустройства. Шмитт пишет: «Атмосфера первой Гаагской мирной конференции 1899 года была еще чисто европейской по сравнению со второй Гаагской конференцией 1907 года. Уже по количеству и роли американских и азиатских участников стало ясно, что менее чем за десять лет был сделан большой шаг от Jus Publicum Europaeum к праву, которое уже не было европейским в прежнем смысле этого слова. Словно охваченные безумием, европейские дипломаты и юристы все еще полагали, что празднуют победу и триумф своего европейского международного права. Но те, кому предстояло все это изменнить, уже стояли на пороге». (9)
Триумф Jus Publicum Europaeum был лишь кратковременным праздником: Начался распад европейского права, который Шмитт датирует 1890-1919 годами. Первая длинная тень на него, по мнению Шмитта, пала со стороны запада, т.е. со стороны Соединенных штатов Америки. Символичным было признание американским правительством Общества Конго (1884 год), незадолго до Конголезской конференции 1885 года, представленной Шмиттом как символ последней общей солидарности европейских держав. Он пишет: «Это был прецедент, положивший начало и приведший к признанию нового государства на африканской земле. Но в то время это воспринималось как второстепенный вопрос. Тем не менее, это было симптомом того, что прежнее специфически европейское международное право постепенно распадалось, само того не осознавая. Остановить скатывание Jus Publicum Europaeum в бесполезное, претендующее на универсальность мировое право было уже невозможно. Растворение этого права в нечто общем и универсальном было одновременно и разрушением прежнего глобального порядка Земли. … На место этого права на несколько десятилетий вступил пустой нормативизм якобы признанных правил, который на деле скрывал от сознания людей тот факт, что конкретный порядок, основанный на взаимном признании государствами друг друга, закончился, а новый еще не был найден». (10)
«Но, — считает Шмитт, — в начале данного периода развития, примерно с 1890 года, это не представлялось сложной проблемой. Можно сказать, что перед глазами по-прежнему стояла общая для всех беспроблемная европейская цивилизация. Африканское международное право существовало лишь в том смысле, что африканская земля была объектом общего захвата европейских держав. О создании азиатского международного права вообще не шло речи.» Универсалистские привычки мышления были в то время слишком сильны, напоминает Шмитт, и пишет: «Примерно до 1890 года преобладало мнение, что специфическое европейское международное право является общим универсальным международным правом. На европейском континенте и особенно в Германии это считалось само собой разумеющимся. Безусловно, тогда уже были универсалистские, общие для всего мира идеи, такие как человечество, цивилизация и прогресс, определявшие общие теоретические понятия и лексикон дипломатов. Но именно поэтому общая картина изначально оставалась полностью европоцентричной, поскольку под человечеством понималось прежде всего европейское человечество, под цивилизацией — естественно, только европейская цивилизация, а под прогрессом — прямолинейное развитие к этой цивилизации». (11)
Следствием этого, по мнению Шмитта, стало то, что европейское учение международного права к концу XIX века утратила понимание пространственной структуры существовавшего до сих пор порядка. «Он по прежнему содержал в себе все более очевидный и поверхностный процесс универсализации, в наивном ожидании победы европейского права», — пишет Шмитт, и добавляет: «Юристы полагали, что на их глазах происходит весьма лестный для Европы прием в европейское международно-правовое сообщество неевропейцев, и даже не заметили, что они разрушали все основания этого сообщества, ибо прежний, хороший или плохой, но все же реально существовавший конкретный порядок, прежде всего пространственный порядок входивших в него семей европейских монархий, государств и наций, исчез, а заменить ее оказалось нечем. То, что пришло ему на смену, было не «системой» государств, а беспространственной и бессистемной неразберихой фактических отношений, беспорядочным, пространственно и духовно бессвязным нагромождением более чем пятидесяти разнородных, мнимо равноправных и в равной степени суверенных государств и их рассыпанных по всему миру владений, лишенным какой бы то ни было структуры хаосом, который не был способен ни на какое сдерживание войны и для которого понятие «цивилизация» в конечном счете уже не могло обладать сколь-нибудь конкретным гомогенным содержанием». (12)
Открытая дверь в дом европейской семьи для неевропейских государств и народов, по мнению Шмитта, в действительности означала не просто количественное увеличение и расширение, а переход на новый уровень. Он пишет: «Сперва последовало падение в бездну всеобщности, не имеющей под собой какой-либо опоры. Вместо совершенно конкретного порядка прежнего Jus Publicum Europaeum не появилось даже и тени какого-либо нового конкретного международно-правого пространственного порядка. Провозглашение доктрины Монро уже в 1823 году лишило европейцев возможности осуществлять в Западном полушарии дальнейшие захваты земли. Система европейского равновесия, в которой находил свое выражение порядок XVIII—XIX веков, не могла быть просто так преобразована в систему мирового равновесия всего земного шара. В определенный момент Англия выдвинула свои притязания на то, чтобы стать центром мира и из державы, определявшей прежнее европейское равновесие, превратиться в опору нового глобального мирового равновесия, который бы смог установить баланс между крупными мировыми регионами.» Но эта цель, по мнению Шмитта, не могла быть реализована Англией: «Маленький европейский остров, видимо, все-таки был слишком мал для такой великой задачи». (13)
Как известно, эту задачу переняли на себя Соединенные Штаты Америки. С их вступлением в Первую мировую войну чисто европейская война превратилась в мировую. Равенство суверенных европейских государств как основа европейского мира впало в кризис, европоцентристская система равновесия была разрушена. Она была заменена на новую, выросшую в Западном полушарии систему, впервые опробованную в Лиге наций. Для описания американского опыта построения новой системы Шмитт использует термин «гегемонистское равновесие». Это тот случай, утверждает Шмитт, когда «гегемония какой-либо одной силы, намного превосходящей всех своей мощью, удерживает в порядке многочисленные средние и мелкие силы». Таким образом, помимо обычной идеи равновесия на основе федерализма, Шмитт допускает идею гегемонистского равновесия и гегемонистского федерализма, «хорошим примером которого может служить Германская империя времен Бисмарка». (14)
В основе новой системы гегемонистского равновесия лежало военное и экономическое превосходство Америки на американском континенте. Здесь Америка пыталась отменить войны между американскими государствами, в противовес Европе, утопающей в войнах. Шмитт пишет: «Смысл этого нового метода состоит в ликвидации единства порядка и локализации, присущего прежней форме существования государственной территории. Во всех отдельных компонентах этого нового метода господства и контроля обнаруживается его главный и существенный признак: территориальный суверенитет превращается в свободное пространство для осуществления социально-экономических процессов. Внешняя стабильность территории с ее границами гарантируется, чего не скажешь о социальном и экономическом содержании — субстанции территориальной целостности. Пространство экономической власти стало определять международно-правовую сферу». (15)
Шмитт достаточно подробно описал эту систему, чтобы понять ее значение для дальнейшего развития мировой политики. Он пишет: «В Лигу наций входили многочисленные американские государства, которые по различным причинам и соображениям называли суверенными государствами, но которые зависели от Соединенных Штатов, а их внешнеполитическая деятельность находились под полны контролем США. Такие государства, как Куба, Доминиканская Республика, Панама и Никарагуа были членами Лиги наций, а иногда даже членами Совета Лиги. Но они не только экономически и не только фактически были зависимы от Соединенных Штатов, они не только входили в региональную сферу доктрины Монро и так называемой Карибской доктрины, но были формально, посредством обязательных к исполнению договоров, ограничены во внешней политике. Такие договоры, как и те, что были заключены Соединенными Штатами 22 мая 1903 года с Кубой или 18 ноября 1903 года с Панамой, стали типичными для современной формы контроля, главной характерной чертой которой является отказ от откровенной территориальной аннексии контролируемого государства. Территориальный статус контролируемого государства не менялся, его земля не превращалась в государственную территорию контролирующего государства. Тем не менее можно было сказать, что эта территория включалась в пространственную сферу контролирующего государства и сферу его special interests, т. е. в пространство его верховной власти. Внешнее, пустое пространство территориального суверенитета оставалось нетронутым, тогда как реальное содержание этого суверенитета менялось в силу включения контролируемого государства в экономическое пространство контролирующей державы. Так возник современный тип интервенционистских договоров. При нем политический контроль и господство опирается на методы интервенции, тогда как территориальный статус кво остается не тронутым. Контролирующее государство получает право для защиты чьей-либо независимости или частной собственности, для поддержания порядка и безопасности, для сохранения легитимности или законности какого-либо правительства, а также в силу других причин, о наличии которых оно судит само, на основании своих собственных соображений, тем самым вмешиваясь в дела контролируемого государства. Это право на интервенцию обеспечивается наличием опорных пунктов, военно-морских баз и угольных складов, осуществлением военной оккупации, арендой земли и при помощи других форм как внутреннего, так и внешнего характера. Право на интервенцию закрепляется контролирующим государством в специальных договорах и соглашениях, так что вполне можно было утверждать, что в юридическом смысле здесь речь не идет об интервенции как таковой». (16)
Это была именно Лига наций, где несколько американских государств заседали в Женеве в качестве суверенных, равноправных членов, но в равной степени зависели от США и находились под их контролем. Эти государства были суверенными лишь формально: их ждала участь сателлитов. Поэтому можно говорить о современном типе интервенции, которая служит — во имя мира во всем мире! — фактически лишь для юридического оправдания вмешательства в дела других государств.
Но вопрос в том, достаточно ли эффективна такая система гегемонистского равновесия для сдерживания войн и конфликтов в мире. В межвоенный период с 1919 по 1939 год она уже показала свою недееспособность: Парижская мирная конференция 1918/19 годов и созданная годом позже Лига наций, которые должны были обеспечить мир во всем мире, на самом деле открыли путь к новой разрушительной Второй мировой войне. Как отмечает Шмитт, ведущие мировые державы, включая Соединенные Штаты Америки и Японию, «больше не были связаны общим пространственным порядком, как это было с ведущими великими державами европейского международного права». Все державы преследовали свои «особые» интересы, забывая об обязательном характере общего порядка. Шмитт так описывает новую ситуацию: «О неевропейских пространствах Земли на Парижских конференциях 1918/19 годов речь заходила лишь от случая к случаю. Внеевропейский порядок негласно был вынесен за рамки обсуждения. Свобода морей, т. е. пространственный порядок за пределами твердой суши, также рассматривалась не как достойная обсуждения проблема, а как нечто данное, так, словно в пространственном порядке Земли со времен Утрехтского мира (1713) и Венского конгресса (1814/15) не произошло никаких существенных изменений». (17)
Однако, по мнению Шмитта, идея равновесия важна именно тогда, когда нарушается глобальный пространственный порядок, «поскольку в ней одновременно кроется ее способность сдерживать войны». Как отмечает Шмитт, во многих отношениях слово и идея равновесия и сегодня для многих означает не что иное, «как вообще любой сбалансированный порядок сил, взаимно компенсирующих друг друга». «В следствие этого, по мнению Шмитта, образ равновесия сил может быть использован и там, где пока отсутствуют представления о пространстве». (18)
Проблема гегемонистского равновесия здесь очевидна. В начале Второй мировой войны Соединенные Штаты Америки с помощью своих доктрин распространили Западное полушарие на всю планету и сделали заявку на глобальный интервенционизм. Здесь речь шла уже не о гегемонистском равновесии на американском континенте, которое в то время действительно хорошо функционировало, и не о европейском равновесии, которое обеспечивала Британская империя вплоть до Первой мировой войны, а о планетарном равновесии, т.е. о глобальном мироустройстве в эпоху, когда подросли новые суверенные великие державы, на тот момент — Германия и большевистская Россия.
Вопрос о том, функционирует ли вообще система гегемонистского равновесия, до сих пор остается открытым. Биполярный порядок холодной войны был прямо противоположен гегемонистскому равновесию: ведь он был построен на принципе равновесного федерализма, где баланс сил двух империй, т.е. американской и советской мировых держав, обеспечивал мировой порядок и сдерживал войны на уничтожение. Только после разрушения Советского Союза этот вопрос вновь стал открытым. Теперь уже Запад должен доказать, что изобретенная им гегемонистская система равновесия, положенная в основу глобального мирового интервенционизма, лучше, чем уже проверенная и хорошо функционирующая система равновесия Jus Publicum Europaeum и биполярного мира.
Сегодня, когда конфликтам и войнам в мире нет конца, вновь возрастает значение европейского принципа сдерживания войны вместе с его успешной системой равновесия как гарантии мира во всем мире — если и не форме межгосударственного мира Jus Publikum Europaeum, зато как модель сдерживания войны в мире, ставшем многополярным. В этом новом мире мировые державы становятся равноправными актерами в мировой политике и признанными justus hostis, то есть они берут на себя роль подлинно суверенных государств Jus Publicum Europaeum. Сама война не становится незаконной, но должна будет подчиняться правилам и методам на основе равенства всех сторон. Мировые державы должны будут позаботиться о том, чтобы акты агрессии не переростали в полномасштабные агрессивные войны. И т. д. Принцип американского баланса сил как мирового гегемона (hegemoniale Gleichgewichts-System) отпадет сама по себе, невзирая на все усилия Запада доказать, что только при торжестве западной демократии можно построить мир во всем мире без хаоса и анархии.
Также и другие правовые институты, правила и методы Jus Publicum Europaeum, которые честно и добросовестно служили миру в Европе на протяжении четырехсот лет, должны стать важными компонентами нового миропорядка, например, нейтралитет как правовой институт и верность больших политиков своим словам.
1. Schmitt, Carl: Der Nomos der Erde, S. 114-115, 138.
2. Ebenda, S. 114-115.
3. Ebenda, S. 161.
4. Ebenda, S. 137, 139.
5. Ebenda, S. 162.
6. Ebenda, S. 132, 158.
7. Ebenda, S. 163-164.
8. Ebenda, S. 163, 206.
9. Ebenda, S. 202-204.
10. Ebenda, S. 200.
11. Ebenda, S. 201, 204.
12. Ebenda, S. 206-207.
13. Ebenda, S. 210-211.
14. Ebenda, S. 161.
15. Ebenda, S. 225-226.
16. Ebenda, S. 225.
17. Ebenda, S. 213.
18. Ebenda, S. 161.