Многие, и не только на Западе, живут верой в единый демократический мировой порядок, свободный от войн и конфликтов. Собственно, в этом и заключается основная идея концепции будущего Бжезинского, предусматривающая доминирование Америки в качестве единственной сверхдержавы. Эта концепция расходится с видением будущего другого известного американского политолога, Хантингтона, который предсказал борьбу цивилизаций, а другими словами, конфликт между большими культурными пространствами, который грозит похоронить все попытки Запада создать единое мировое государство.
Вновь возникает вопрос, который Шмитт поставил после окончания Второй мировой войны в своей работе Новый Номос земли, а именно: «Планетарное развитие давно уже привело к явной дилемме между универсализмом и плюрализмом, между монополией и полиполией, а именно к вопросу о том, созрела ли планета для глобальной монополии одной державы, или плюрализм организованных, сосуществующих больших территорий, сфер вмешательства и культурных образований будет определять новое международное право Земли». Ален де Бенуа выделает этот вопрос Шмитта особо и задает свои собственные: «Движемся ли мы к политическому объединению мира? Возможна ли вообще такое объединение?» (1)
Вопрос о том, что можно противопоставить идеи универсального мирового господства, давно занимал Шмитта, даже в эпоху нацизма. По словам Бенуа, нет никаких сомнений в том, что в 1941-1942 годах Шмитт рассматривал Германию как великую державу, способную защитить интересы страны от англосаксонской военно-морской мощи. Бенуа добавляет: «Война, разразившаяся между Германией и Советским Союзом, разрушила эту схему. Шмитт, который одобрил пакт Молотова-Риббентропа от сентября 1939 года, потому что он закреплял Германию в континентальной логике и запрещал любое вмешательство иностранных держав в дела двух стран, не одобрил вторжение немецких войск в Советский Союз в июне 1941 года. Гитлер восхищался англичанами, но презирал русских. Шмитт видел в этом доказательство того, что его расовая одержимость ослепила его в вопросах геополитики. Он пишет Николаусу Зомбарту (солдату вермахта во время Второй мировой войны, который переписывался со Шмиттом, прим. автора): «Реальными конкурентами теперь являются Россия и США. Европа выбыла из игры. Токвиль понял это уже 100 лет назад. Но идее всеобщего мирового господства тоже пришел конец. Возникает новый Номос Земли, новый пространственный порядок. Вы должны мыслить в планетарных терминах, в измерениях планетарной пространственной революции. Возникает порядок больших пространств». (2)
«Большое пространство», продолжает Бенуа, должно занять место территориального государства, которое в то время переживало кризис. Шмитт рассматривал «большое пространство» как возможную основу для нового Номоса Земли. Эта концепция, подчеркивает Бенуа, естественно, не имела ничего общего с идеологией «естественной среды» Третьего рейха, о чем национал-социалистические теоретики были прекрасно осведомлены. Шмитт рассматривал Вторую мировую войну как «первую организационную войну планетарного пространства», то есть как шаг к новой пространственной революции, в которой большое пространство — это «нечто иное, чем увеличенное малого пространства». Шмитт сравнил его с Катехоном, мифическим героем, который должен задержать или остановить приход Антихриста или наступление конца света. Бенуа пишет, опираясь на соображения Шмитта: «Пространства — это не статичные, а динамичные поля. Отныне альтернатива такова: либо плюралистический и многополярный мир, состоящий из автономных и самодостаточных больших простарнств, либо однополярный мир, в котором доминирует одна сверхдержава. Таким образом, большое пространство по отношению к глобализации играет роль Катехона». (3)
По мнению Шмитта, многие державы и институты в истории можно сравнить с Катехоном. В книге Суша и море он приводит два исторических примера. Первый пример — Византия. Согласно Шмитту, после того как вандалы, сарацины, викинги и норманны отняли контроль над морем у угасающей Римской империи, арабы после нескольких неудач завоевали Карфаген (698 год) и основали новую столицу Тунис. Он пишет: «Тем самым началось их многовековое господство над западным Средиземноморьем. Восточноримская Византийская империя, управляющая из Константинополя, была береговой империей. В ее распоряжении был сильный флот и таинственное боевое средство — так называемый греческий огонь. Впрочем, все это служило исключительно оборонительным целям. Во всяком случае в своем качестве морской державы она могла предпринимать нечто такое, чего не могла себе позволить империя Карла Великого — держава чисто континентальная; Византия была настоящим «удерживателем», «катехоном», несмотря на свою слабость, она «удерживала» ислам много веков, предотвращая тем самым возможность завоевания Италии арабами. В противном случае с Италией случилось бы то же самое, что произошло тогда с Северной Африкой, — антично-христианская культура оказалась бы уничтоженной, и Италия была бы поглощена миром ислама. В христианско-европейском ареале впоследствии возникла новая морская держава, возвысившаяся благодаря крестовым походам: Венеция». (4)
Второй пример — император Рудольф II (1552-1612). В свое время он не был «активным героем, а скорее сдерживателем, замедлителем». Шмитт объясняет, почему: «Но что вообще мог предпринять Рудольф в том положении, в котором оказалась тогда Германия? Одно то, что он осознал отсутствие внешнеполитической угрозы в отношении Германии, было уже немало, а главным достижением явилось то, что он на десятилетия задержал начало Тридцатилетней войны». (5)
Логично, что конец идеи универсального мирового господства и возникновение нового пространственного порядка, в основу которого должны лечь большие пространства, Шмитт связывает с Россией — как единственным оставшимся конкурентом США после устранения Европы. В битве между сушей и морем Россия — самая важная фигура: Русский медведь достаточно велик, чтобы сразиться с могучим Левиафаном. Схавтка России как сухопутной державы с англосаксонской морской державой стало законом геополитики. Этот закон был сформулирован виднейшим теоретиком геополитики Гарольдом Макиндером еще в начале XX века: «Кто правит Хартлендом, господствует над Мировым островом; кто правит Мировым островом, господствует над миром». Мировой остров — это Евразия, а Хартленд — центральный евразийский регион, включающий всю Сибирь, значительную часть Центральной Азии и Восточной Европы, то есть Россия.
Само существование такого неконтролируемого гиганта, как Россия, уже давно вызывает у европейцев беспокойство. Больше всего им хотелось бы приструнить этого непокорного соседа и интегрировать его в свою экономическую, социальную и культурную зону влияния. Тогда все было бы в порядке. Это было целью «Большой игры» британцев против Российской империи, затем заботой Запада в борьбе с коммунистическим СССР, а теперь, после распада Советского Союза, задачей Америки как победителя в Холодной войне и самоназначенного ответственного за построение нового мирового порядка.
Дважды — после Февральской революции 1917 года и в 1990-е годы — эта цель была почти достигнута. Но каждый раз все эти усилия терпели неудачу из-за упрямства России: сначала большевики (с 7 октября 1917 года), затем правительство Сталина (после первого испытания атомной бомбы в 1949 году) и теперь президент России Владимир Путин (с 1 января 2000 года) сорвали планы Запада. Россия остается независимой, неподконтрольной и непокоренной страной, доказывая, что она, как идеальное «самодостаточное большое пространство», может пережить, если потребуется, все изоляции, блокады и санкции. Левиафану так и не удается победить русского медведя. Именно поэтому Америка по-прежнему остается единственной, но не абсолютной мировой державой: ей не хватает контроля над сердцем Евразии, то есть над огромной Россией с ее богатейшими природными ресурсами.
История вновь строит интригу вокруг Катехона. Она ставит Россию в положение нового «сдерживателя», который на основе статуса самого большого пространства в мире должен отсрочить «конец истории» и подготовить переход к новому Номосу земли. Это звучит как подтверждение всемирно-исторической миссии России, которая заключается в создании предпосылок — на основе ее территориальных и военных размеров — для построения многополярного мира.
1. Benoist, Alain de: Carl Schmitts „Land und Meer“, S. 67-68.
2. Ebenda, S. 68-69, 60-61.
3. Ebenda, S. 61-62.
4. Schmitt, Carl: Land und Meer, S. 19.
5. Ebenda, S. 80.